Чернорабочие слова: от Эренбурга до Юнны Мориц
Дмитрий Юрьев о подвиге упрощения и грехе примитива
«Чернорабочими победы» назвал Илья Эренбург сапёров. «Чернорабочие… Может быть, в другом мире это слово звучит обидно. Мы — страна труда, и нет для нас выше чести, чем быть рабочим», — так закончил Эренбург свою заметку о сапёрах, одну из тысяч, написанных им в годы Великой Отечественной, и мне кажется, что это «мы» у него вырвалось неспроста. Потому что был он, конечно, одним из самых самоотверженных «чернорабочих слова» на полях той войны.
Небольшая книга, в которой процентов десять его тогдашней «чёрной работы» — «Илья Эренбург. Война. 1941-1945» — обжигает. Не только содержанием, но и — трудно подобрать слово — с точки зрения профессии, что ли. Думаю, многим из нас — «диванных экспертов», «криэйторов», всех тех, кто гордится удачно подобранными формулировками — стоит склонить головы перед памятью этого Мастера, для которого совершенно гениальные находки, точнейшие формулировки, мемы куда там тому Бобруйску, — в общем, весь этот совершенно удивительный, ярчайший креатив — это ни что иное, как дрова, без счёта зашвыриваемые в топку общего, одного на всю страну, огромного паровоза великой Войны.
Эренбург — человек, а все люди — грешники. Но, ergo ни ergo, —рефлексирующий и, несомненно, исполненный творческого самолюбия писатель в эти годы не думал ни о чём, кроме того, что нужно поддерживать накал огня ненависти к нацизму. К абсолютному злу, пришедшему на нашу землю. На нашу Землю. Ну, может быть, на секунду задумался о судьбе чернорабочего — и вырвалось это «мы» в заметке о сапёрах. Но колоссальные и такие нужные усилия свои он ежедневно отдавал делу Победы — не сомневаясь, не задумываясь, не пререкаясь, не примеривая на себя будущую Славу.
Которой ему, кстати, не досталось. В первые дни апреля 1945 г., незадолго до начала Берлинской операции, Сталин надиктовал партийному идеологу Александрову тезисы статьи «Товарищ Эренбург упрощает» — о том, что на самом деле не стоит так уж однозначно переносить нашу ненависть к Гитлеру на немецкий народ. Дело понятное — нужно было думать о послевоенном управлении оккупированной Германией, а Эренбургом немцы уже детей пугали (да и было чем). Сам пропагандист сначала попал в небольшую опалу — ну и потом никогда уже и никто не вспоминал о нём, как об одном из двух «личных врагов Гитлера» в этом — творческом — цеху (первый из этих двух — Юрий Левитан — официально остался в народной памяти как один из символов Войны и Победы).
Но хотя — и почти наверняка — сам Эренбург об этом думал и тяжело переживал, но — опять же почти уверен — о своей роли «чернорабочего» он не пожалел и ни на какую другую её бы не поменял. Даже если бы его имя вообще забыли бы и стёрли из памяти поколений. Потому что речь тогда шла о вещах слишком простых. Упрощённых до последнего предела. О добре и зле. О жизни и смерти. О Боге и дьяволе. Вот это вот предельное «упрощение», вот это чувство последней черты, вот эта ярость к любым попыткам затушевать, загладить, усложнить, обусловить войну с нацизмом какими угодно соображениями культуры, выгоды, интеллигентского самообмана, западной «европейской солидарности», — вот это было стержнем служения Эренбурга, интеллигентного богемного еврея, чьим именем русские солдаты называли танки и чьи статьи партизаны вырезали из газет, прежде чем пустить драгоценную бумагу на самокрутки.
Таких «упростителей» принято в нашем сложном мире презирать — а то и ненавидеть. Уверен в том, что в среде «мастеров слова» в те времена Эренбурга было принято — ещё до статьи в «Правде» — поругивать за «упрощение». Как можно было скатиться от «Хулио Хуренито» до вот этого вот «Убей немца»? — ну право слово, это уже не тот Эренбург, разве можно так обращаться со своей литературной репутацией?
Так сегодня принято травить Юнну Мориц — только сегодня эта травля подлее, потому что в той среде, где она (травля) сегодня процветает, это — позиция торжествующего и наглого большинства. Скажу одно — именно в тот момент, когда некий бывший придворный «начальник дискурса», из экс-диссидентов-«письмовождителей», накоментил мне в ленте фэйсбука что-то про «безумную старушку» (я тогда «перепостил» один из многих её обжигающих, гранатомётных стихов), я окончательно перевёл его из своего собственного списка «хитровывернутых интеллигентов» в список мерзких старикашек-предателей.
Юнна Мориц тоже упрощает — предельно, не щадя себя. Ни возраста, ни нервов, ни литературного имени. Она — «поэтка», уже давно оставшаяся в памяти поколений (причём именно во множественном числе) благодаря десятку-другому пронзительных и вневременных стихотворений, — она сегодня самый настоящий «чернорабочий слова». Она — кочегар у паровозной топки, она швыряет — лопату за лопатой — свои горящие строчки, она талдычит, как Эренбург свои «убей немца», вот эту вот всю такую упрощённую «русофобию» и опять, опять и опять «Гитлера» — потому что, как последний кочегар, давно забыла про профессиональный «гамбургский счёт» и «литературную репутацию». Потому что время такое — чертей гонять. (Ха-ха, как смешно). Чертей гонять. Настоящих. Бесов. Духов злобы и людоедства.
В разные временя находятся разные люди, которые упрощают разные вещи. Я говорю о подвижниках. О героях. Которые — слезами, гибелью всерьёз, кровавым потом — доходят до предельной простоты: Добро отличается от Зла и должно быть от него защищено. Любыми силами. Любой ценой. «Волкодав — прав. Людоед — нет».
Кстати, я в полном изумлении наткнулся на эту известнейшую фразу из солженицынского «В круге первом» в одной из фронтовых статей Эренбурга (может быть, этот эренбурговский мем потерялся под грудой многих других, а фронтовик Солженицын просто забыл, где эту формулу встретил, а может быть — это действительно народная поговорка). Так вот — Солженицын тоже упрощал (как бы ни усложнял потом). И легендарный Юз Алешковский — со своим «Товарищ Сталин, вы большой учёный» и отчаянно матерным, брызжущим яростью «Кенгуру». И Юнна Мориц со своими стихами про русофобов и Гитлера. В тот момент, когда эти люди сходились лицом к лицу со Злом — они упрощали, как и товарищ Эренбург. Они не позволяли себе «с одной стороны, с другой стороны» и просто ненавидели. Они говорили: «Убей немца!» Или «Людоед — нет!» Или «Товарищ Сатана шагает!» Или «Гитлерятся русофобы. Способ есть — их наказать!»
Это упрощение в своей священной ярости восходит к Ярости евангельской, обрушиваемой на фарисеев и лицемеров: «Змии, порождения ехиднины! как убежите вы от осуждения в геенну?» (Мф 23, 33) — но осиянной Любовью и Жалостью: «Сколько раз хотел Я собрать детей твоих, как птица собирает птенцов своих под крылья, и вы не захотели!» (Мф 23, 37).
Но упрощение — это совершенно не то же самое, что примитивизация. Разделение Добра и Зла — вовсе не смешивание их до неразличимости. И ненависть Бродского к «панам поганцам» — упрощающая до предела и задолго до многих других выявляющая истинную природу безусловного Зла по имени «украинство» — соседствует в нём с гениальным и точным «Пусто твердишь: светоч и тьма вроде два брата. Сам и плодишь — резвость ума хуже разврата!»
Потому что — вернёмся к Эренбургу — на своём посту у топки ненависти, швыряя в огонь одну за другой лопатой образы, помогающие русским солдатам идти вперёд и убивать, он ни на секунду не забывает о том, что он защищает и что он любит. И любит он не начальство и даже не Сталина — имя которого для него неприкосновенно и символично в те годы. Он говорит о мире Жизни и Любви. Он говорит о Сложности и Разнообразии. Он, проклиная «свинорылых фрицев», одержимых и злобных трусов, врагов всего, что есть хорошего на земле, защищает от них Баха и Бетховена, Гейне и Шиллера, Гегеля и Гёте. Он — прославляя «Советскую Родину» и коммунизм — прославляет вечное и неопровержимое: честь труда и благо творчества, человеколюбие и солидарность. Прославляет Россию — историческую, то прошлое, которое «во время войны… соединилось с настоящим и будущим». И, думаю, и тогда, и потом, после войны, зная и тогда, и потом и о сталинских злодействах, и о жертвах ГУЛАГа, и о злобной, неправедной жестокости к своим, о том, как далеко отстоял сталинский коммунизм от тех прекрасных и вечных идей, защищать которые ценой своих жизней звал он на бой русских воинов, — Эренбург ни на секунду бы не засомневался: а не стоит ли, вместе с «разоблачением культа личности и его последствий», разоблачить преклонение перед человеческим трудом и ценностью человеческой жизни, дружбу народов и почитание культуры, всё то, что так легко потом — свергнув коммунизм — объявили «совком» и «сталинизмом» люди, победившие коммунизм под лозунгами свободы и демократии.
Братья Стругацкие — они тоже упрощали. «Там, где торжествует серость — к власти всегда приходят чёрные». Иногда они упрощали под внешним давлением, которое оказывалось на благо: придумали «дона Рэбию», который, как пародия на Берию, был бы и не точен, и примитивен, и лжив (не был циничный и прагматичный злодей, гениальный организатор производства и автор несостоявшейся и куда более радикальной, чем горбачевская, «перестройки» «исполинским серым грибом»), — да и соорудили на его месте дона Рэбу — вечного в своём тупом и жалком совершенстве Тараканища, поедающего малых детушек, добровольно и безысходно приводимых к нему на ужин обезумевшими от собственного слабодушия подданными…
Но — при всех своих метаниях, при всём своём диссиденстве, выросшем из их же коммунизма, при всех заблуждениях и метаниях (самый яркий пример — «Град обречённый», единственный из крупных романов, не тронутый цензурой и потому перегруженный намёками, стёбом и мешаниной интеллигентских штампов) — Стругацкие упрощали. Упрощали мир, в котором жили, до олицетворения Зла — глупости, наделённой властью и презирающей культуру и знание. Об этом — о глупости и серости власти — говорили они, смутно прозревая при этом и безумие бунтующих «интелей», и ужасающее будущее «гадких лебедей», и жестокость «прогрессорства», и предательство «люденов».
Те, чьи души были воспитаны «упрощением» Стругацких, выступали против этого — такого незыблемого, такого непрошибаемого, такого серого зла интеллектуально ограниченной и бесчеловечной власти. И они дожили до крушения государства, видевшегося многим, и Стругацким в том числе, олицетворением торжествующей властной глупости. Над радостно торжествующими интеллигентскими массами торжественно реяли знамёна с лозунгами про «власть умных и культурных». Но жизнь продолжалась — и вдруг выяснилось, что за поворотом, в глубине лесного лога нас поджидает будущее, в котором ум и культура не просто не в чести, но и даже для вида, для проформы не в чести. В котором «ценности Мира Полудня» — уже не привлекательная декорация уродской сущности, а неотличимый от неё до степени смешения «совок». Не добро, обманом подменённое злом, а выдумка, пшик, суета и томление духа.
Нынешних «людей с хорошими лицами и добрыми генами», носителей отвратительной идеологии либерасизма, нацистов-самозванцев, провозглашающих своё право на абсолютную правоту столь же извечным и сверхчеловечным, как это делали гитлеровцы, но с опорой не на формально объективные «кровь и почву», а на самопровозглашённое субъективно-тусовочное превосходство, — этих людей совершенно обоснованно можно возвести к тем идеям и требованиям, с которыми прекраснодушные «демократы»-интеллигенты требовали своё: «Партия, дай порулить!» Но столь же обоснованным является и другое — реальность монополии радикального либерализма на социально-экономическую политику, реальность номенклатурной Марии-Антуанетты с её «Денег нет — а вы ешьте пирожные!», реальность «болонской системы образовательных услуг», реальность «Если ты такой умный, то почему такой бедный» — эта реальность стала реальностью под прикрытием разговоров о «Мире Полудня», культа культуры и интеллигентности, ценностей свободы и достоинства. Под прикрытием и через предательство. Потому что она опрокинула и предала эти ценности — так же как сталинизм опрокинул и предал мечты русских крестьян о справедливости, земле и хлебе, мечты русских демократов о светлом и человеколюбивом будущем.
Сегодняшняя — вспыхнувшая на днях с подачи умного и чуткого до сей поры, но порывистого автора — попытка припечатать Стругацких примитивными оскорблениями, попытка замутить их такое непоследовательное и неточное, но искренне стремление в сторону Полудня, а затем вышвырнуть «Полдень» на помойку, очернив его и то, что двигало в его сторону лучшее в наших душах, — это, может быть, не такое злонамеренное, но столь же злокачественное деяние, что и освистывание «упрощающих» Эренбурга и Юнны Мориц. Это — в конечном счёте — коллективное стремление слепых, ослеплённых или со страху зажмурившихся выключить такой слабый и неровный, но пока ещё озаряющий нас свет, чтобы сделать слепыми всех. Это — кстати — грех, поджидающий «за поворотом, в глубине» каждого из нас, в том числе Стругацких с их «Если во имя идеала человеку приходится делать подлости, то цена этому идеалу — дерьмо».
…Извечная борьба Добра со Злом — это хождение тесными путями. Очень трудно, иногда бесконечно трудно сделать предельно простой выбор между Добром и Злом. Сориентироваться на перекрёстке широких торных дорог примитива и одурачивания. Но мы должны сделать всё, чтобы ни в коем случае не вылить вместе с грязной водой заблуждений и глупостей запачканного ими «ребёнка», рождённого лучшим, на что способны наши грешные, но одухотворённые умы и сердца.