Ибо смех есть радость. История о Наденьке Лохвицкой (Тэффи)

Ибо смех есть радость, а посему сам по себе — благо

6 октября 1952 года, за час до своей смерти, она попросила принести ей пудру и зеркальце. Привела себя в порядок – и покинула этот мир. При жизни, долгой-долгой жизни, она никогда не позволяла себе появиться в «неавантажном» виде, говоря при этом: «Когда у меня ненамазанные губы, у меня голос звучит глухо и ничего веселого я сказать не могу».

Все знали ее как Тэффи. Под этим именем она прославилась, а вообще-то она была Наденька – Наденька Лохвицкая. И родилась она в очень далеком 1872 году, в благополучной и интеллигентной семье . Отец ее был известным адвокатом, мать – знатоком литературы (ну во всяком случае, именно так определяют ее статус немногочисленные биографы). Две ее сестры писали прозу, третья сестра – стихи, ну в общем, все были литературными гениями. Наденька тоже что-то пописывала – невнятные стихи, к которым относилась с присущим ей здоровым скептицизмом.

Ну литература-литературой, а девичье никто не отменял – и морозным январским утром 1892 года Наденька становится женой блестящего ,как отмечают современники, поляка, 31-летнего Владислава Бучинского.

О жизни Тэффи вообще известно очень мало. И даже в недоброй русской эмиграции, где каждый злословил о каждом, обваливая в смоле и перьях «отступников», о ней никто не мог сказать ничего, кроме хорошего. Это удивительно, но она, пожалуй, единственный человек, о ком не сплетничали, не злословили. Ее любили. За чувство юмора, за удивительную порядочность, внутреннюю самодисциплину, за готовность прийти на помощь по первому зову. В эмиграции Тэффи постоянно организовывала какие-то благотворительные вечера, все время собирала помощь кому-то из эмигрантов. Ей и самой-то жилось несладко – но она всегда находила, кого-то, кому было еще хуже, чем ей – и помогала – всегда.

Так вот, мы остановились на радостном дне свадьбы с блестящим польским аристократом. Ну, очевидно, блеск мужа был какой-то особенный, во всяком случае, дома он не блестел. Счастья не вышло. О Надиной семейной жизни практически ничего не известно, но есть у нее цикл рассказов, где герои - муж - антипатичный ханжа, поляк Станя, и юная жена Илька, глубоко несчастная в поспешном замужестве. И эти рассказы, мне кажется, и есть откровенное описание безрадостного супружеского бытия . Надежда ушла от мужа, начала писать, отращивать крылья. Двое детей, рожденных в унылом браке, остались с отцом. И двое тоже становятся постоянным
мотивом позднего творчества Тэффи: две девочки живут в усадьбе, у них есть няня, бонна, папа. А мамы – нет. Зовут их Валя и Гулька. Это дочери Тэффи, Валерия и Елена. Отношения с ними впоследствии возобновились, завязалась даже дружба, но боль в душе осталась на всю жизнь.

Сама Тэффи о своём литературном дебюте, кстати, по тем меркам, весьма запоздалом – 30 лет – не шутка! - отзывалась так: «Взяли моё стихотворение и отнесли его в иллюстрированный журнал, не говоря мне об этом ни слова. .... Мне казалось чем-то смешным, если все мы полезем в литературу. Между прочим, так оно и вышло… Итак — я была недовольна. Но когда мне прислали из редакции гонорар — это произвело на меня самое отрадное впечатление».

Она кокетничала – слава, настоящая известность, уже описывали концентрические окружности вокруг Надежды, и она постепенно превращалась в Тэффи – крылья отрасли и уже набирали силу.

В ее рассказах нельзя найти беспощадной сатиры, злой унижающей насмешки. Легкая, тонкая ирония, мягкий, интеллигентный юмор, обязательная попытка оправдать, а не обличить человеческие недостатки и признать людские слабости. Редко она прибегала к резкому преувеличению, злой карикатуре: «В каждой душе, даже самой озлобленной и темной, где-то глубоко, на самом дне, чувствуется приглушенная, пригашенная искорка. И хочется подышать на нее, раздуть уголек и показать людям - не все здесь тлен и пепел».

Саша Чёрный, достаточно ироничный, сказал: «Прежние писательницы приучили нас ухмыляться при виде женщины, берущейся за перо, но Аполлон сжалился и послал нам в награду Тэффи, не «женщину-писательницу», а писателя большого, глубокого и своеобразного».

Ее юмористические рассказы были очень популярны, она была счастливицей в литературе и любимицей царя. Она была настолько популярна и любима читателями, что её именем даже были названы конфеты и духи. 16 сборников до отъезда в эмиграцию – очень большой успех.

К своей славе Надежда тоже относилась с мягким юмором, и, смеясь, рассказывала, что как-то ей прислали большую коробку вкуснейших шоколадных конфет «Тэффи» (да, да, были такие конфеты!), а она не могла удержаться и, по одной, съела их все. После чего с приступом была врачами отправлена на две недели в постель. «Объелась своей славой», смеялась она.

Многие считали ее самой интересной и самой очаровательной женщиной, и женские успехи доставляли Тэффи удовольствие ничуть не меньшее, чем литературное признание.
- Надежда Алекскандровна, ну как вы можете часами выслушивать глупейшие комплименты Н.? Ведь он идиот! - возмущались ее друзья.
- Во первых, не идиот, раз влюблен в меня, - резонно объясняла она. - А во вторых, мне гораздо приятнее влюбленный в меня идиот, чем самый разумный умник, безразличный ко мне или влюбленный в другую дуру».

Потом наступил 1917 – год, ставший точкой отсчета другой жизни. Из голодного революционного Питера Тэффи уезжает в Киев. Потом- в Одессу. Наступили окаянные дни, о них она написала: «Бывают пьяные дни в истории народов. Их надо пережить. Жить в них невозможно». Все происходящее Тэффи рассматривает, как «великое триумфальное шествие безграмотных дураков и сознательных преступников».

Она не хотела уезжать. «В возрожденье России я верю. Я о ней такого же мнения, как и она обо мне». Она долго верила, что пьяные дни закончатся, что у нее хватит сил их пережить. Но когда осенью 1918 года местный «комиссар искусств» отдавал группе Тэффи приказ развлечь пролетариат в клубе Просвещения и Культуры, и они увидели на этом комиссаре великолепную бобровую шубу с маленьким круглым отверстием на спине, окруженным пятном: кровью, она решила, что «пережить» это все невозможно.

«Увиденная утром струйка крови у ворот комиссариата, медленно ползущая струйка поперек тротуара перерезывает дорогу жизни навсегда. Перешагнуть через неё нельзя. Идти дальше нельзя. Можно повернуться и бежать».

«Конечно, не смерти я боялась. Я боялась разъярённых харь с направленным прямо мне в лицо фонарем, тупой идиотской злобы. Холода, голода, тьмы, стука прикладов о паркет, криков, плача, выстрелов и чужой смерти. Я так устала от всего этого. Я больше этого не хотела. Я больше не могла»

Потом был Константинополь – пристанище неприкаянных русских эмигрантов. Было трудно. И, наверне, страшно.

Но вот что интересно – как по-разному описывают этот период Булгаков, Бунин и Тэффи. Если мужчины выпячивают насилие, размахивают хоругвиями непримиримости, ненависти, то Тэффи видит прежде всего жизнестойкость людей , их мудрость, самоотверженность, концентрируется на том, как повседневная жизнь вопреки всему продолжает свое течение. Тэффи восхищается несгибаемостью женщин (а ведь правда, девочки, кто из нас не собирал всю свою волю в кулак в критические моменты жизни и не становился опорой нашим мужчинам). Одна дама хвастается платьями, которые шьет из медицинской марли; другая мчится делать свой последний маникюр перед самым отправлением корабля. А сама Тэффи научилась изготавливать нижнее белье из кальки.

После Константинополя – Берлин и, наконец, Париж. В 1924 году Тэффи пишет: «Все, что осталось — разрозненные вещи, случайные обрывки воспоминаний, заплатки на рукавах, воротниках и швах обычных шерстяных пальто».

Несмотря ни на что, все, кому посчастливилось ее знать, пишут, что в ее жизни «В вазах всегда стояли цветы, во всех случаях она держала тон светской дамы».

В Берлине и Париже продолжали выходить книги Тэффи, и исключительный успех сопутствовал ей до конца долгой жизни. В эмиграции у неё вышло больше десятка книг прозы и два стихотворных сборника.

Гражданским мужем Тэффи стал Павел Тикстон . Тоже эмигрант, сбежавший в Париж, он любил и был счастлив с любимой женщиной. Но, когда во время мирового кризиса, пропали все его деньги, он не выдержал этого и тяжело заболел. Тэффи преданно ухаживала за угасающим человеком до конца его жизни и писала веселые рассказы, развлекая своих читателей.

“Нежность — самый кроткий, робкий, божественный лик любви. Сестра нежности — жалость, и они всегда вместе… Любовь-нежность (жалость) — всё отдает и нет ей предела. И никогда она на себя не оглянется, потому что “не ищет своего”.

Когда началась война, Тэффи не могла уехать – возраст брал свое. Как все, жила в страхе.

После войны сталинская родина решила зазвать к себе заблудших литераторов и ее приглашали, очень настойчиво приглашали в СССР и даже, поздравляя с Новым годом, желали успехов в «деятельности на благо советской Родины» На все предложения Тэффи отвечала отказом. Вспомнив свое бегство из России, она горько пошутила, что боится: в России ее может встретить плакат «Добро пожаловать, товарищ Тэффи», а на столбах, его поддерживающих, будут висеть Зощенко и Ахматова.

Уже очень немолодая, она пишет мемуары, бережно перебирая в памяти драгоценные встречи, переплетая такие далекие уже судьбы ушедших людей, нанизывая слово за словом бесценные диалоги. Но она устала, очень устала быть.

«Все такая же остроумная, изящная, светская, она старалась изо всех сил сопротивляться болезням, изредка бывала на эмигрантских вечерах и вернисажах, поддерживала близкие отношения с И. Буниным, Б. Пантелеймоновым, Н. Евреиновым, ссорилась с Дон-Аминадо, принимала у себя А.Керенского. Она продолжала писать книгу воспоминаний о своих современниках (Д.Мережковском, З. Гиппиус, Ф. Сологубе и др.), печаталась в „Новом русском слове“ и „Русских новостях“, но чувствовала себя все хуже».

В последнем своем письме Тэффи напишет: «Мне так скверно, что даже не скучно. Все мои сверстники умирают, а я все еще чего-то живу. Словно сижу на приеме у дантиста, он вызывает пациентов, явно путая очередь, а мне неловко сказать, и я сижу, усталая и злая»

И вот очередь подошла…

Он ночью приплывет на черных парусах
Серебряный корабль с пурпурною каймою,
...
Но люди не поймут, что он приплыл за мною,
И скажут: «Вот она сегодня умерла».

Я обожаю рассказы Тэффи. Ее изящный юмор, он может, и не так эффектен и громогласен, как у других, он не вызывает приступов хохота, а только ироничную улыбку. Но, черт подери, как же она чудесна в своей элегантности, изящности. Как же она чудесна – повелительница тайны смеющихся слов. У нее смех не гомерический, а умный и добродушный, потрясающий талант соединить смех и слезы, написать смешно о трагическом и трагически о смешном.

Тэффи очень не любила, когда ее называли юмористкой: “Анекдоты смешны, только когда их рассказывают, — говорила она.— Когда же их переживают – это уже трагедия. Моя жизнь – анекдот, а значит – трагедия».