Головы Сити и Кремля повернуты в разные стороны

С улыбкой вспомнил, как много лет назад писал для «Литературной России» об архитекторе Воронихине и неожиданно на полях общеизвестного «Архитектура — застывшая музыка» сказалось: «Архитектура — застывшая идеология». Писал-то о петровской поре безо всякой задней мысли, а чуткий редактор хмыкнула «Всё дерзости говорите — хотите Москву хрущевками укорить?» И нечаянный мой афоризм — вон!

А сейчас вот собрался на Совет по культуре, посвященный проблемам русского языка, и опять увидел, как связаны между собой далекие искусства. И опять матушка-архитектура первой торопится сказать о двух крылах нынешнего сознания и языка. Увидишь Кремль с Иваном Великим и Оружейной палатой, «почиющих властителей России» в Архангельском соборе и почиющего в Мавзолее вождя, услышишь небесный глагол Успенского собора, эхо коронационных торжеств и имперских рескриптов, вздохнешь посвободнее — вот она зримая, укрепляющая сердце традиция — и сам на минуту станешь увереннее и тверже. А чуть отойдешь в сторону — и почти уже из любого угла Москвы увидишь вавилонский кристалл Сити, нечаянную (или чаянную?) цитату Гонконга или Манхэттена, где в мертвой красоте не идут дожди, не летают птицы и уж тем более шестикрылые серафимы. Там царствуют брокеры и дилеры, риелторы и дистрибьюторы, менеджеры, спичрайтеры и омбудсмены: А это ведь не просто чужие слова, это чужой способ мысли и существования, это перевод родного сознания в офшорную зону. Там не души, там деньги «смотрят с высоты на ими брошенное тело». Для них там, в мертвом стеклянном поднебесье земля-то внизу не Родина, а «товар — деньги — товар».

Головы Сити и Кремля повернуты, как в нашем несчастном гербе, в разные стороны мимо человека. Как, бывало, в наших газетах писали: «Два мира — две судьбы». Только тогда это было о нас и о них, а теперь о нас и о нас, но как о них и о них... И язык забился, как та же мертвая гербовая птица, не зная, куда лететь на онемевших крыльях.

А разрешение, а выход мнится тоже в архитектурной метафоре — в диалоге византийского храма Христа Спасителя и аскетического конструктивизма Государственной думы, в их взаимном слышании земли и неба, слова и Слова, закона и благодати. Повернутся они друг к другу — и тогда не надо будет говорить о языке, а просто говорить на нем, жить в его материнских объятиях, в его отцовской требовательности.

Зря, что ли, мы учили в школе тургеневские слова о «великом, могучем, правдивом и свободном русском языке», спасавшем нас «во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах нашей Родины». Спасет и сейчас, если русский писатель (обернемся к своей профессии) примет вызов времени и ответит ему с должным мужеством пушкинской и толстовской выучки. Последним еще так недавно этот вызов принимал Валентин Григорьевич Распутин, чье слово все горит и обязывает: «Столько развелось ходов, украшенных патриотической символикой, гремящих правильными речами и обещающих скорые результаты, что ими легко соблазниться, еще легче в случае разочарования из одного хода перебраться в другой, затем третий и, теряя порывы и годы, ни к чему не прийти. И сдаться на милость исчужа заведенной жизни. Но когда звучит в тебе русское слово, издалека-далеко доносящее родство всех, кто творил его и говорил им, когда: содержится оно в тебе в необходимой полноте, всему-всему на свете зная подлинную цену: когда есть в тебе это всемогущее слово рядом с сердцем и душой — вот тогда ошибиться нельзя. Оно, это слово, сильнее гимна и флага, клятвы и обета; с древнейших времен оно само по себе непорушимая клятва и присяга»...

Вот так — клятва и присяга! Как в роковые дни блокады, когда Ахматова за всех нас обещала:

... И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесем,
И внукам дадим, и от плена спасем
Навеки!

Как они через годы перекликаются — эти клятва и присяга. Значит, и правда — «исчужа заведенная жизнь», страшившая Валентина Григорьевича, сильна и опасна, и ахматовское слово «плен» не метафора. Слава Богу, мы, хоть припозднившись, услышали опасность, грозящую языку, и теперь дело за нами, за исполнением русской присяги родному слову перед небесной красотой Кремля, а не перед заемным светом Сити.