Отклонение от линии: 120 лет со дня рождения Даниила Хармса

30 декабря исполняется 120 лет со дня рождения Даниила Хармса, писателя и поэта, чей стиль настолько своеобразен, что его имя стало нарицательным. «Это просто Хармс какой-то» говорят, когда хотят подчеркнуть анекдотичность или абсурдность ситуации. Его юмор соблазнителен и заразителен – начитавшись Хармса, многих тянет подражать ему, и по свету ходит немало «хармсоподобных» анекдотов и историй. А вот жизнь писателя не была такой забавной, как его сочинения. Эксцентрик и мистик, Хармс оказался лишним человеком для советского строя. И он давил Хармса – медленно, но верно, пока не раздавил в своих тисках окончательно.

Хармс предлагал читателю несколько версий своего появления на свет – одна другой фантастичнее. Например, он уверял, что родился раньше срока и четыре месяца «сидел внутри инкубатора на вате». В другом месте наш герой сообщал: «Я родился в камыше. Как мышь. Моя мать меня родила и положила в воду. И я поплыл. Какая-то рыба, с четырьмя усами на носу, кружилась около меня. Я заплакал. И рыба заплакала».

Едва ли родителям Хармса понравились бы эти фантазии, особенно отцу, который то ли в шутку, то ли всерьез называл сына «чокнутым поэтом». Сам он, Иван Ювачев, был человеком строгим, но таким же неординарным, как и его отпрыск.

Сын полотера императорского Аничкова дворца, он с отличием окончил Техническое училище Морского ведомства и стал офицером Черноморского флота. Там увлекся народовольческими идеями и за подготовку покушения на царя был приговорен к смертной казни, замененной 15 годами каторги. В тюремной камере Шлиссельбургской крепости с Ювачевым произошел духовный переворот: вчерашний террорист стал глубоко верующим христианином, сторонником ненасилия.

Отбывая срок на Сахалине, он заведовал местной метеорологической станцией, писал очерки о природе этого тогда еще практически не исследованного острова. Когда на Сахалин приехал Антон Чехов, он познакомился с Ювачевым и охарактеризовал его в книге о своем путешествии как «бывшего мичмана, человека замечательно трудолюбивого и доброго». Также отец Хармса стал прототипом героя чеховского «Рассказа неизвестного человека».

Выйдя на волю, Иван Ювачев совершил кругосветное путешествие и вернулся в Петербург, где не только был восстановлен в гражданских правах, но и получил ответственную должность инспектора Управления сберегательными кассами. Публиковал записки о жизни на Сахалине, паломничестве в Палестину, научные труды. За последние был избран членом-корреспондентом Главной физической обсерватории Академии наук.

Помимо Чехова отец Хармса был знаком с Львом Толстым, Максимилианом Волошиным и другими знаменитыми литераторами. Волошин писал о нем: «Он какой-то совсем удивительный человек – примиренный, ровный – в типе Достоевского и религиозный. Статьи его очень стоит прочесть».

Мать Хармса была под стать супругу. Спокойной обеспеченной жизни в саратовском поместье дворянка Надежда Колюбакина предпочла работу с обездоленными. Она заведовала «Убежищем принцессы Ольденбургской», благотворительной организацией, дававшей кров и работу женщинам, освободившимся из петербургских тюрем.

Ювачевы жили в квартире, принадлежавшей «Убежищу». У них родилось четверо детей, двое из которых умерли рано. Даниил, названный отцом в честь любимого библейского пророка, оказался старшим из выживших. Его сестра Елизавета скончалась в 1992 году, то есть успела застать начавшийся в годы перестройки бум интереса к творчеству брата.

До конца жизни Хармс трепетал перед отцом и разговаривал с ним исключительно стоя. Переживал, что тот не ценит его творчество. От родителя он перенял неформальную, искреннюю религиозность. Дневники Хармса полны обращений к Богу, молитв и духовных рассуждений.

[caption id="attachment_1797651" align="alignright" width="417"] Даниил Хармс в детстве[/caption]

С детства Хармс любил изобретать. «Все время строит какие-то машины, водопроводы, фантазия у него так разыгрывается, что он без конца рассказывает, какая для чего у него машина состроена», – писала Надежда мужу. Это увлечение сохранилось и во взрослом возрасте, но приобрело абсурдистский характер: писатель мастерил хитроумные устройства, не имевшие никакого практического смысла.

Даниил учился в Петришуле, старейшей школе Петербурга. Аккуратность и любовь к знаниям в сочетании с экстравагантностью, желание изящно хулиганить и театрализовать будничную жизнь – эти характерные черты Хармса проявлялись уже тогда. Он мог посредине урока заиграть на тайком принесенной в класс валторне. А знавшая его в те годы ученая-топограф Эмма Мельникова вспоминала: «Он хороший математик был, очень развитой человек. Я после него не встречала никого такого. Во всех отношениях развитой».

Революцию семья Ювачевых пережила довольно сносно: народовольческое прошлое Ивана Петровича перевесило дворянское происхождение Надежды Ивановны, и большевики их не тронули. Ювачев-старший стал членом Общества политкаторжан, получил должность инспектора Наркомата финансов, а немного позже – главного бухгалтера на строительстве Волховской ГЭС. Мать Хармса устроилась кастеляншей при больнице в Царском Селе (которое новая власть переименовала в Детское). 14-летний Даниил тоже состоял при больнице подручным мастера.

Параллельно Даня Ювачев учился в трудовой школе, которой руководила его любимая тетя Наталья. Именно ей как другу и учителю словесности Даниил показывал свои первые литературные опыты. Ее оценки были скептическими. В дневнике юный поэт писал: «И пусть Наташа будет повежливей к моим стихам».

Многие известные авангардисты начинали с подражания классикам, а Хармс начал прямо с авангарда. Сама эпоха располагала к этому. Еще накануне революции Маяковский, Хлебников и прочие футуристы призывали сбросить Пушкина с парохода современности, а уж в первые годы после нее приверженность классике выглядела анахронизмом, в лучшем случае эстетской фрондой. Перевернутая с ног на голову российско-советская действительность вынуждала литераторов искать новые формы, новый язык.

[embed]https://profile.ru/culture/ocharovannyj-strannik-140-let-so-...[/embed]

Даниилу очень нравились языковые эксперименты Хлебникова, которые тогда называли заумью. Его вообще всегда интересовало все странное, вывихнутое, тяготеющее к абсурду, будь то книга или подслушанный на улице разговор. Первые стихотворные опыты нашего героя выглядели примерно так: «Ты посмотришь в тишину,/ Улыбнешься на луну,/ Углынешься на углу,/ Покосишься на стену...»

Даниил старался оригинальничать и в жизни. «Был с самого начала не похож на других», – вспоминала художница Мария Руденская, его одноклассница. Хармс тщательно продумывал свой образ: щеголял в коричневом костюме с жилетом, из кармана которого свешивалась цепочка, на конце которой вместо часов висел акулий зуб. На ногах гольфы и огромные ботинки, во рту трубка. Образцом для юного поэта были Шерлок Холмс и английские денди.

«Всегда аккуратно и чисто одет был, причесан. Очень вежлив, хорошо воспитан. С девушками разговаривал на вы», – говорила Эмма Мельникова.

[caption id="attachment_1797653" align="aligncenter" width="1200"] Портрет Хармса, написанный Татьяной Дручининой[/caption]

Хармс всю жизнь тщательно следил за своим имиджем. В первые месяцы Великой Отечественной войны это вышло ему боком – люди на улицах несколько раз принимали его за иностранного шпиона.

В годы трудовой школы он придумал себе псевдоним Хармс. У писателя были и другие вымышленные имена: Чармс, Шардам, Иван Топорышкин, Карл Иванович Шустерлинг, но Хармс стало главным. В нем слышалось и французское charm (очарование), и английское harm (вред, увечье). Эта двойственность характерна для хармсовского творчества – тонкого и жесткого, веселого и страшного.

После школы Хармс пробовал учиться в электротехникуме, но не прижился там, поскольку его куда больше интересовали поэтические вечера. Он выступал на них как декламатор, читая любимые произведения Маяковского, Северянина, Гумилева, Есенина. Ему нравилось быть на публике, «делать шоу».

[embed]https://profile.ru/culture/rassmejtes-smehachi-kak-russkie-p...[/embed]

В 19 лет он познакомился с поэтом Александром Туфановым, который вслед за Велимиром Хлебниковым занимался созданием нового поэтического языка и основал «Орден заумников». Вступив в этот «орден», Хармс встретил на его собраниях поэта Александра Введенского, с которым подружился на всю жизнь.

Пять лет спустя чекисты углядят в невинных литературных опытах Туфанова антисоветский заговор и отправят его в лагеря, а Хармса и других заумников в ссылку. Но это будет потом, а пока будущее казалось многообещающим: осенью 1925-го Хармса приняли во Всероссийский союз поэтов – для этого тогда было достаточно представить на рассмотрение рукописи.

От заумников Хармс вскоре переметнулся к чинарям – так называла себя компания, в которую его привел Введенский. В нее входили философы Леонид Липавский и Яков Друскин, поэт Николай Олейников. Слово «чинарь» придумал Введенский. «Произведено оно, я думаю, от слова "чин"; имеется в виду, конечно, не официальный чин, а духовный ранг», – писал Друскин. Введенский подписывал стихи: «Чинарь авторитет бессмыслицы». Хармс называл себя «чинарем-взиральником».

Содружество чинарей было самым крепким и глубоким из всех союзов, к которым в разное время принадлежал Хармс. Это была не только «творческая лаборатория», интеллектуальная среда, но и круг верных друзей. После смерти Хармса в блокадном Ленинграде Друскин спас архив писателя из покинутой им квартиры, проделав долгий путь через весь обледенелый город, – настоящий подвиг для человека, еле передвигавшего ноги от голода.

Два стихотворения в альманахах Союза поэтов за 1926–1927 годы – вот всё, что удалось издать Хармсу при жизни, если не считать произведений для детей. Эпоха авангарда в советском искусстве подходила к концу, и в наступавшей эре соцреализма веселое юродство чинарей вызывало раздражение, особенно у коллег по цеху.

«Как-то бабушка махнула/ и тотчас же паровоз/ детям подал и сказал:/ пейте кашу и сундук», – декламировал Хармс на поэтических выступлениях, а из зала неслись свист и ругань. Не вытерпев, поэт однажды воскликнул: «Я в конюшнях и публичных домах не читаю!» А дело было на Высших курсах искусствоведения, и на Хармса тут же настрочили донос, что он-де называет советское образовательное учреждение публичным домом. Это был первый из множества доносов на нашего героя.

В конце 1927-го чинари получили официальное пристанище в Доме печати на Фонтанке и объявили о создании ОБЭРИУ – Объединения реального искусства. Так возникло еще одно слово, обозначающее круг Хармса, Введенского, а также примкнувших к ним Николая Заболоцкого, Игоря Бахтерева, Константина Вагинова, Николая Олейникова и других литераторов: обэриуты.

Планы у обэриутов были грандиозные: заниматься не только литературой, но и кино с театром. К делу хотели подключить даже маститого Казимира Малевича, который симпатизировал этой веселой компании и подарил Хармсу свою книгу «Бог не скинут» с примечательным посвящением: «Идите и останавливайте прогресс».

Но с Малевичем не сложилось – его арестовали после возвращения из заграничной поездки, да и в целом время не благоволило обэриутам. Их первый большой театрально-поэтический вечер «Три левых часа», включавший спектакль по пьесе Хармса «Елизавета Бам», собрал аншлаг, а зрители, увлеченные бурными дискуссиями, не расходились до утра. Но идеологам от искусства такой ажиотаж не понравился, и после нескольких разгромных статей в газетах ОБЭРИУ лишили возможности устраивать такие собрания, а благоволившего им директора Дома печати Баскакова арестовали и сослали в Сибирь.

Спасением для обэриутов стала детская литература. Многие серьезные поэты того времени – Пастернак, Мандельштам – подрабатывали в этом жанре, а уж Хармсу, Введенскому и компании с их любовью к игре, с легкостью и ритмичностью их стиха сам Бог велел попробовать сочинять для малышей.

[embed]https://profile.ru/culture/ya-sam-130-let-so-dnya-rozhdeniya...[/embed]

При этом Хармс утверждал, что детей терпеть не может, впрочем, возможно, это был лишь эпатаж. Ему приходилось не только писать, но и выступать перед детской аудиторией, и он всегда производил там фурор, а однажды после выступления детвора так не хотела расставаться с Хармсом, что отправилась провожать его на вокзал, и, по словам очевидцев, это зрелище напоминало легенду о Гамельнском крысолове.

Некоторые исследователи считают, что именно в прохладном отношении Хармса к «цветам жизни» и кроется успех его произведений для детей. Он был свободен от заискивания перед маленькими, от желания угодить им, подстроиться под их потребности, возможно, потому, что отчасти сам был большим ребенком. Дети такое чувствуют.

Хармса очень ценил Самуил Маршак, руководивший в те годы детским отделом Госиздата. Другим человеком, убедившим Хармса попробовать себя в качестве детского автора, был его близкий друг Борис Житков, сам много писавший для детей.

Дебют «детского Хармса» состоялся вскоре после нашумевших «Трех левых часов»: в феврале 1928 года в журнале «Ёж» вышли его стихотворение «Иван Иваныч Самовар» и рассказ «Озорная пробка».

Конец 1920-х был довольно благополучным временем для нашего героя. Благодаря Маршаку и журналам «Ёж» и «Чиж» Хармс мог более-менее регулярно зарабатывать литературным трудом. Весной 1928 года он наконец женился на своей давней возлюбленной Эстер Русаковой.

Но счастье длилось недолго: в советской стране начался период «закручивания гаек» и борьбы с инакомыслием. Обэриуты были легкой мишенью.

[embed]https://profile.ru/culture/gibel-luchshe-vsego-zhizn-katastr...[/embed]

В декабре 1931-го Хармса арестовало ОГПУ наряду с Туфановым, Введенским, Калашниковым и другими литераторами. Им вменяли антисоветскую агитацию, которую они вели якобы зашифрованным образом через свое авангардное творчество. Туфанов получил наибольший срок – пять лет лагерей. Хармсу присудили три, но благодаря хлопотам отца, бывшего политкаторжанина, лагерь заменили на ссылку, и писатель отправился в Курск, где уже жил высланный Введенский. Но пробыл там менее полугода, без работы и денег, получив в итоге разрешение вернуться в Ленинград.

Спустя несколько лет Хармс будет с неожиданной благодарностью вспоминать месяцы, проведенные в тюрьме. Правда, причина этого кроется не в том, что условия там оказались комфортными. «Я был наиболее счастлив, когда у меня отняли перо и бумагу и запретили что-либо делать. У меня не было тревоги, что я не делаю чего-то по своей вине. Совесть была спокойна», – писал Хармс в дневнике, тем самым показывая, что большую часть жизни его, видимо, изводили мысли о том, что он не делает чего-то важного, свойственные творческим и совестливым людям.

Писатель добавлял: «Но если бы меня спросили, не хочу ли я опять туда или в положение, подобное тюрьме, я сказал бы: нет, не хочу».

Все 1930-е Хармс писал «в стол», причем стихов становилось меньше, а прозы больше. Его и в относительно вольные 1920-е не хотели печатать, а теперь и мечтать о публикации уже не стоило.

Вместо шумных творческих вечеров стихи и прозу читали в узком кругу друзей-чинарей. Из сочинений Хармса исчезала веселая беспечность, они все больше окрашивались в мрачные тона.

Летом 1934 года Хармс женился во второй раз – на Марине Малич. Щеголь и острослов, он весьма интересовался женским полом, и его жизнь в этом плане была крайне насыщенной. Искренне любя своих жен (отношения с Эстер он не раз безуспешно пытался восстановить), Хармс регулярно «отвлекался» на других дам. Среди его любовниц были художницы Алиса Порет и Рене О'Коннель-Михайловская, которую он называл фрау Рене. Тем не менее Хармс порой ворчал на своего друга Александра Введенского, чье донжуанство, казалось, выходило далеко за любые мыслимые пределы.

[caption id="attachment_1797655" align="aligncenter" width="1200"] Даниил Хармс и Алиса Порет, 1930-е[/caption]

Тяга к экстравагантному поведению не оставляла Хармса и во взрослом возрасте. Он любил эпатировать окружающих, во время прогулки внезапно вскарабкавшись на дерево или вступив в обстоятельную беседу с фонарным столбом. Это был его личный театр абсурда.

Внутренняя жизнь Хармса могла удивить не меньше. В круг его интересов входили православная аскетика, каббала, буддизм, йога, карты таро, алхимия и даже черная магия.

Это были не отвлеченные изыскания. Хармс твердо верил, что миром управляют не только физические, но и духовные законы. Малич вспоминала, как в начале войны муж помог ей избежать отправки на рытье окопов, понимая, что такая работа ей не под силу. Несколько дней он подолгу молился на могиле отца и в конце концов получил из иного мира фразу «красный платок». На первый взгляд, она не имела смысла, но, повторяя ее, Малич непостижимым образом получила освобождение от трудовой повинности: словно повинуясь какой-то невидимой силе, работники сборного пункта выдали ей нужную справку, при этом оставаясь глухими к плачу и мольбам множества других женщин.

Хармсу тоже до поры удавалось избегать больших неприятностей, хотя легкой его жизнь в конце 1930-х не назовешь. После того как перестали печатать его детские вещи, писателю с женой приходилось голодать. Его дневники того времени полны отчаяния: «И теперь уже больше никаких надежд. Я говорю Марине, что получу завтра 100 рублей, но это враки. Я никаких денег ниоткуда не получу». «Я гибну материально и гибну как творец. У меня совершенно нет светлых перспектив». «Вчера папа сказал мне, что пока я буду Хармс, меня будут преследовать нужды».

[caption id="attachment_1797652" align="aligncenter" width="1200"] Хармс на балконе Дома книги (середина 1930-х)[/caption]

И все же писатель пытается не падать духом: «Спасибо Тебе, Боже, что по сие время кормил нас. А уж дальше да будет Воля Твоя».

Именно в это время Хармс работает над самыми известными своими произведениями: циклом «Случаи» («Математик и Андрей Семенович», «Неудачный спектакль», «Пакин и Ракукин») и жуткой повестью «Старуха».

А публиковать Хармса перестали после того, как в мартовском номере 1937-го в журнале «Чиж» появилось его стихотворение «Из дома вышел человек»: «И вот однажды на заре/ Вошел он в темный лес./ И с той поры,/ И с той поры,/ И с той поры исчез».

В год, когда слишком много советских граждан выходили из дома и бесследно исчезали, этот вроде бы невинный детский стишок звучал зловещим намеком. Летом 1937-го обэриут Николай Олейников, единственный коммунист в этой компании, вышел из дома в сопровождении сотрудников ОГПУ и уже не вернулся, поскольку вскоре был расстрелян. В следующем году пришли за Заболоцким. Хармса же тогда не тронули, оставив ему четыре года жизни, пусть и в голоде, но зато на свободе.

«Не было бы счастья, да несчастье помогло»: положение Хармса немного улучшилось после того, как осенью 1939-го он получил диагноз «шизофрения».

Когда началась Вторая мировая, писатель понял, что рано или поздно она дойдет и до СССР. Воевать для него, ипохондрика и невротика, было равносильно смертному приговору, и Хармс решил получить белый билет. Досконально изучив психиатрическую литературу и имея многолетний опыт чудачеств и эксцентрики, он убедительно симулировал душевную болезнь. Ему не только выдали белый билет, но и назначили денежное пособие от Литфонда. Некоторое время спустя сняли и запрет на публикацию его детских произведений.

[embed]https://profile.ru/culture/fokstrot-nad-bezdnoj-140-let-so-d...[/embed]

Однако временное улучшение жизненных условий не вело к счастливому концу. В августе 1941-го Хармса арестовали по подозрению в распространении «пораженческих настроений»: кто-то донес, что писатель, пребывая в свойственном ему унынии, говорил, что первая же немецкая бомба попадет в его дом, и тому подобное.

Поскольку у Хармса был психиатрический диагноз, его поместили в соответствующее отделение тюремной больницы «Крестов». Это произошло в декабре, а 2 февраля 1942 года писатель скончался, то ли от голода, то ли от лечения. На последней тюремной фотографии он крайне изможден.

В 1960 году Хармса посмертно реабилитировали. Изредка переиздавались его детские книги, но по большому счету до перестройки он оставался полуподпольным автором, чьи произведения ходили в самиздате или выпускались за границей.

Но и этого могло бы не быть, если бы не Друскин, спасший архив писателя.

В перестройку, в конце 1980-х, началась большая мода на Хармса. Страна открывала для себя причудливый мир его фантазии, его непревзойденный юмор, по Хармсу ставили спектакли, снимали фильмы и мультфильмы.

Хармс проник даже в повседневную жизнь: в компаниях пересказывали друг другу «Лев Толстой очень любил детей...» и другие миниатюры, не зная, что их автор не Хармс, а авангардный художник Владимир Пятницкий, ради развлечения сочинявший в 1960-х анекдоты «под Хармса».

В дневнике писателя есть такая запись: «Цель всякой человеческой жизни одна: бессмертие. Есть одна прямая линия, на которой лежит всё земное. И только то, что не лежит на этой линии, может свидетельствовать о бессмертии. И потому человек ищет отклонение от этой земной линии и называет его прекрасным и гениальным». Всё творчество Хармса было попыткой отклониться от той самой земной линии.