Жил такой парень
Он когда-то ворвался во ВГИК в кирзовых сапогах и тельняшке. Такой серьёзный по-взрослому. Такой не по-взрослому прямодушный. Имел право. На кирзовые сапоги. И прямодушие. Помотался по свету. Служил во флоте. Успел поработать – от слесаря до директора школы. И кирзовые сапоги – это не просто игра в «простого человека» и сословия. И не просто презрение к снобам и стилягам. Хотя он действительно их презирал. Это что-то большее. Может быть, предчувствие новой опасности? Для Родины? В тот час, когда она полностью переобуется. И кирзовые сапоги так и останутся валяться на дорогах войны. На ударных стройках. На фабриках и в колхозах… Или он хотел сохранить кирзовые сапоги как память? О войне, о труде, о славе. И обуть в них страну. Чтобы она не забывала своё родство. Ведь мы все – родом из кирзовых сапог. В том числе эгоисты, снобы и стиляги… Он снимет потом свои сапоги. Но героев своих непременно в них обует. И они им будут впору…
Василий Макарович Шукшин. Режиссёр, актёр, сценарист. Писатель – в первую очередь. Но победило кино. Если бы победила литература, он бы не умер в 45. Возможно… «Да вот защемило что-то и не отпускает, а мать мне говорила: терпи любую боль, кроме сердечной», – сказал незадолго до смерти Шукшин. Он терпел. Разную боль. А боль любила его. Привязывалась к нему. Мучила его. Как ни больно звучит – боль главный признак таланта. И как призрак, преследует всю жизнь. Если это настоящий талант, не подделка. Который беспощаден к себе. Порой себя уничижает. А фактически – уничтожает. «В день на святого Макария / Калина вспылит… на погосте, / Видишь, Василий Макарыч, / В жизни всё так же просто…» Просто. До первого октябрьского озноба. А на пороге – смерть. В 45. В Сростках небо синее, «Калина красная» краснее… Как он любил калину. Сорвал ягодку. Прикусил её. Облизал алый сок с обветренных губ. Хорошо-то как. Горько, но вкусно. Как в жизни. А у каждой ягодки своё сердечко. Сколько же их у куста?! Сотни! Вот бы и у нас так. Много сердец. Много жизней. На жизнь хватит… У Макарыча было сотни запасных сердец. Но ему бы на жизнь их всё равно не хватило. Он бы их все истратил. Так же быстро. Так же мучительно. Так же жертвенно. Хватило бы только лет на сорок пять...
Он жил без грима. Перед камерой – без грима. И на бумаге – без грима. Творил так, что подменить невозможно. И на экране, и в прозе. У него любой человек становился персонажем. Любой факт – фабулой. Любая эмоция – идеей… Как непросто жить просто. И как сложно писать просто. А за простотой – такая таинственная глубина! Есть люди, с которыми хочется сесть рядышком на «тёплое бревно». И просто вместе помолчать. А где-то в селе в это время помирает Залётный. Почти так же, «как помирал старик»… «Похоже, умирать-то – не страшно». Ещё как страшно. Хотя и так просто. Чудил «Чудик» со своим понятием чести. Глеб Капустин разъяснял приезжему учёному о первичности духа и материи. Сказал, как «Срезал». А у Максима Ярикова болела по воскресеньям душа. И он начинал эту боль любить и в неё верить. «Верую!..» Эх! Шукшин не льстил своим персонажам. Скорее наоборот. Но они не обижались. С Шукшиным можно ещё долго жить. Даже когда жить, кажется, невозможно. Даже когда жизнь наша – подделка. Пока у последней ягодки калины не оборвётся сердечко. Или не оборвут… «И вновь на святого Макария, / Вон там, за калиновой рощей. / В нас так же стреляют, Макарыч. / Только ещё, ещё проще…»
«Мы умели жить. Помни это. Будь человеком…» Если бы Василий Макарович увидел, как умеем жить мы. И какими человеками мы стали. Он сощурил бы свои умные глаза. Топнул кирзовым сапогом. И со всей силы забил во все колокола. И колокола бы закричали.