"Вряд ли о Бродском так вздохнут. ...Мореву никто не завидовал. Завидовать там было нечему".

8 июля прыгнул в вентиляционную шахту строящегося метро поэт Александр Морев (1934-1979).

Мне интересна советская официальная культура брежневских времен, а вот тамошний андеграунд не очень (смотри записи по тегу - поэты застоя). Во-первых, в андеграунде скапливался шлак малоудачных экспериментов с формой и содержанием. Во-вторых, андеграунд становился прибежищем отвергнутых официозом лузеров. Можно не доверять оценочной шкале официальной поэзии, но там работал гамбургский счет, и было понятно, в каком подвале, с точки зрения мастерства и вечности, находится расхваленный прессой Егор Исаев, и на каких небесах посиживает обруганный Юрий Кузнецов (ПОЧЕМУ ЮРИЙ КУЗНЕЦОВ РУГАЛ АХМАТОВУ, ЦВЕТАЕВУ И ВООБЩЕ ОТКАЗЫВАЛ ЖЕНСКОЙ ПОЭЗИИ В ПРАВЕ БЫТЬ). А касаемо андеграунда никакая шкала не работала, - там все были гении на том шатком основании, что их не печатали.

Конечно, я беру среднюю температуру по палате. Среди дворников и сторожей попадались приличные поэты, но даже талантливые люди в подполье деградировали. Как писал Довлатов: «Строжайшая установка на гениальность мешала овладению ремеслом, выбивала из будничной житейской колеи. Можно быть рядовым инженером. Рядовых изгоев не существует».

Трагедия ждала таких ребят в два этапа.

Этап первый: при Советской власти. Невозможность легализоваться ввергала в чудачества, религиозные практики, банальное увлечение алкоголем. Распад личностей шел геометрическим прогрессом. 

Этап второй: при легализации. Перестройка выявила всю бессмысленность потуг андеграунда. Выход из подвала на прожекторный свет публикаций сопровождался истериками: «Моя поэзия здесь больше не нужна!». Человек терял насчет себя последнюю глобальную иллюзию.

Так вот, Морев (поэт одаренный) был буквальным олицетворением первого этапа трагедии ребят из неофициальной культуры.

Как писал Константин Кузьминский: «Судьба его — судьба большинства из нас. Он — как зеркало».

Морев (настоящая фамилия Пономарев) родился в Ленинграде. Ребенком пережил блокаду от первого до последнего дня, похоронив бабушку, маму и младшего брата. Вернувшийся с фронта отец завел вторую семью, бросив сына на тетку. Безусловно, эти события не могли не оставить тяжелый душевный след. Так приятелей Морева удивляла его привычка всегда иметь в доме большой запас сухарей, который он держал под подушкой. А это было просто следствие памяти блокадного голода.

Изначально Морев думал стать художником, но из училища его отчислили. В середине 1950-ых он пришел в ЛИТО «Нарвская застава». Интересно, — знали руководители курса четверостишие Морева «Россия», сочиненное в 1949?

Сына взяли, и мать больная.
В комнате солнечной — темно.
На улице праздник — Первое Мая.
Вождем завесили ей окно.

Звездный час №1 пробил для Морева 17 февраля 1960 года на Первом городском турнире молодых ленинградских поэтов. Запомним имена победителей этого турнира: Виктор Соснора, Александр Кушнер, Глеб Горбовский. Все трое совсем не советские поэты. Все трое войдут в литературный истеблишмент и будут уважаемо печататься при любой политической погоде.

Запомним имена аутсайдеров этого турнира: Александр Морев и Иосиф Бродский. Именно на них обрушился вышестоящий гнев.

Турнир проходил с максимальной степенью свободы. Выступить мог любой желающий с любым стихотворением. Бродский читал свое на тот момент классическое про еврейское кладбище около Ленинграда. Морев порадовал публику виршами с труднопроизносимым названием «Есенистое».

Не декольте и не расстегнутые брюки,

не тело белое под шелковым чулком,

он видел: роза между ног у проститутки

его берёзовым облита молоком.

Он шел, пошатываясь, между белых столиков,

Понявший всё и непонятный им,

от пьяных губ поклонниц и поклонников,

туда, где был когда-то молодым.

Его за рукава хватали чьи-то руки,

и пляской живота звала к себе Дункан.

А он хотел травы с глазами незабудки,

Где под стогами был росою пьян.

Ах, если б знать, что делать с этой силой -

в стекло зеркальное бутылочный удар!

За золотистый чуб его рука скрутила,

и вытолкнул за дверь, в мороз, швейцар.

Ушел он в снег, а улицы молчали,

Но счастье шло от новых, светлых слов.

Он спал и видел, - все ему прощали:

мать, звезды и стада пасущихся коров.

По свидетельству современников, ажиотаж вызвали на турнире не победители, а Морев с Бродским. Вышестоящие организации всполошились.   Как результат, последовал двухгодичный мораторий на публичные выступления Морева и Бродского. О публикациях, понятное дело, речь тоже не заходила.

Какая судьба ждала Бродского всем известно.

О Мореве слышали единицы.

Почему?

Второй звездный час Морева пробил в 1967 году, когда в «Дне поэзии» появилось его маленькая поэма «Месса» и стихотворение «Он пришел с войны…»

В культурную тусовку из «Мессы» пошло гулять четверостишие:

Я хочу, чтоб разделся бог,

чтобы снова бог был наг,

чтобы тот, кто должен долг,

перед нами не был нагл!

Путанная по мысли, но оригинальная по видению, военная поэма «Месса» прогремела. Заговорили о явлении нового поэта, но, увы, к моменту громкой публикации Морев с собой как с поэтом распрощался. Дошли слухи, что его стихи из верстки выкинули и 11 октября 1967 года у Морева сдали нервы. Аки Гоголь он устроил сожжение рукописей.

В последние годы стихи писал все реже, перейдя на прозу (ее тоже не публиковали).

Морев очутился в шатком положении дилетанта. Кормило его незаконченное образование художественного училища, позволяя зарабатывать графиком-оформителем в журналах «Нева», «Костер», «Искорка». В тусовке поэтов утвердилось мнение, что Морев «зато художник», а художники советовали ему писать стихи.

В 1975 Морев принял участие в выставке авангардного искусства в ДК «Невский» (ее хроника попала в фильм Владимира Бортко «Единожды солгав»). Морев представил там коллажи «Железное равновесие» и «Железная необходимость».

Как вспоминал Глеб Горбовский: «По выходе из Дворца культуры к Саше привязались какие-то молодые мускулистые люди, скорее всего — науськанные хваты, которые в итоге страшно избили Морева, после чего — потеря сознания, ночь на холодной земле, больница».

Чем дальше, тем больше Морев впадал в артхаус не только в творчестве, в жизни. Закончив очередной, нигде не принятый, роман, отчаявшийся автор потащился с рукописью в Смольный, где сидел обком КПСС. Это бы ладно, но у входа Морев скинул ботинки и попытался подняться босиком по лесенке.

Задержали его, конечно. Отправили подлечиться.

Все реже предоставляли Мореву работу, а в 1979 попросили вон из последнего прибежища — журнала «Нева».

В ночь с 7 на 8 июля 1979 года Морев испытал обострение, которое не пережил. Присмотрев накануне штольню на строительной площадке, он пришел к ней ночью и прыгнул вниз. В пояснение случившегося осталась записка близким, нацарапанная тушью на куске ватмана:

Жаль не написал
Другие светлые
Кричу
Война и вы сами
Привели меня к концу
Ближе к ночи
Распните меня
Или спасайте
P.S.
Теперь за всех своих
Друзей спокоен за всех
Кто окружал меня
Я выздоровел

По смерти его стало ясно с кем ассоциировала себя ленинградская богема. Стихотворных посвящений Мореву набралось на четыре выпуска самиздатовских книжек «Венок другу».

Константин Кузьминский так объяснил его феномен:

«Вряд ли о Бродском так вздохнут. И это потому, что Мореву никто не завидовал. Завидовать там было нечему: трижды неофициальный — художник, поэт, прозаик. ...И судьба его — судьба большинства из нас. Он — как зеркало. Вровень. А до Бродского судьбы надо еще тянуться. Так что Бродский и Морев — два полюса».

Морева жаль, конечно.

Хорошие стихи у него попадались.

Та — другая — не придет ко мне
в комнату, где фикусовый глянец
растопырил листья на окне.
Там Пикассо красный на стене,
там Пикассо синий на стене,
как вино в наполненном стакане.

Там затейливый узор обоев
не скрывал клопиных старых гнезд,
там нас как-то случай свел обоих,
там нас как-то муж застал обоих —
дворник, сволочь, видно, все донес.

Муж и я. И наша, та, другая,
только вскрикивала из угла.
У него спина была тугая
и глаза, и лоб, как у бугая —
вся в наклон, по-бычьи, голова.

Может, что и слышали соседи,
как на стол, на блюдце он упал,
может, что и слышали соседи,
только я стоял, дышал, молчал.

А босая, наша, та, другая,
белая, как призрак, в простыне,
медленно сползала по стене...

Дворник, дворник, не тебя ругаю...
...Фикус, страшный фикус на окне!