Трудности с переводом: Лев Толстой и его почитатели на Западе

Материал опубликован в июньском номере журнала Никиты Михалкова «Свой».

Когда на Западе говорят о русской литературе, чаще всего вспоминают о тандеме «Толстой — Достоевский». Иногда преобразуют дуэт в странноватое трио, добавляя туда Solzhenitsyn. Чуть более сведущие в вопросах нашей культуры иностранные граждане дополняют воображаемый ансамбль именами Пушкина и Гоголя. Остальных русских литературных гениев знают там только русофоны, русофилы и литературоведы.

Как бы то ни было, самым главным нашим писателем в глазах иноземцев является Лев Толстой. Увековечивание в анналах русской литературы двух его выдающихся родственников-однофамильцев за границей мало кому известно. Чем же покорял и доселе покоряет Запад Лев Николаевич?

В заграничных высокоинтеллектуальных кругах принято объясняться в любви к Dostoevsky. Толстой для подавляющего большинства начитанных европейцев, американцев или австралийцев не в пример ближе, ибо писал языком попроще (и для перевода, и для читательского восприятия). К тому же рассказывал о вещах, которые западному обывателю намного понятнее. Граф-анархист, борец с «варварским» царским режимом и «архаической» Orthodox Church являлся к тому же создателем собственной «религии», постулаты которой были созвучны чаяниям прогрессивных начетчиков начала XX века, уже остывших или остывавших к традиционному христианству.

Оба наших гения для тамошних книгочеев — символы загадочной русской души, однако, повторимся, Толстой на Западе популярней, к тому же с ним нерусская публика познакомилась раньше. Первые англоязычные переводы «Детства» и «Отрочества» выполнила немка Мальвида фон Мейзенбург в 1862 году. Интересно, что инициатором публикации стал известнейший эмигрант-смутьян Александр Герцен. Впрочем, те переведенные книги тогда мало кто заметил.

Гораздо больше внимания привлекли спустя десять лет изданные в США на английском «Казаки»: экзотика кавказской войны отменно сочеталась с занимательным сюжетом и простым, ярким слогом автора. Однако настоящий толстовский бум начался с почти одновременного выхода в Западной Европе эпопеи «Война и мир» и романа «Анна Каренина».

Петербургское издание самого большого толстовского произведения в переводе Ирины Паскевич в 1879 году вызвало повышенный интерес прежде всего во Франции, что неудивительно: франкофония романа (значительная его часть переложения не требовала вовсе) содержательно дополнялась рассказом о событиях, непосредственно касающихся двух наших стран. В Париже эпопея была издана в 1885-м.

Другой бестселлер русского графа дошел до западноевропейского читателя более сложным путем — через польский (1878) и чешский (1881) переводы. Наконец в 1885 году «Анна Каренина» была издана на французском и немецком языках, а через год в Нью-Йорке появился англоязычный вариант.

В 1886-м некая Клара Белл перевела «Войну и мир» для американцев. К тому времени уже насчитывалось около десятка французских переложений, которыми в основном и пользовались заокеанские переводчики.

Примечательно, что особенно популярной стала «адаптация», выполненная британкой миссис Гарнетт. Та в начале XX века не утруждала себя сложной семантикой, а просто выбрасывала все «лишнее и непонятное». Позже Эрнест Хемингуэй признавался: «Я не забыл, сколько раз я не мог дочитать «Войну и мир» до конца, пока мне не попался перевод Констанс Гарнетт!»

В общем, два романа Льва Николаевича вызвали на рубеже столетий весьма немалый интерес за границей к его имени и творчеству. (Это любопытство в дальнейшем подогреют нетрадиционные богоискательские трактаты графа «Исповедь» и «В чем моя вера?», ясно обозначившие радикальную позицию писателя по отношению к государству и Церкви.)

Первыми открыли для себя Толстого, как водится, коллеги и литературоведы.

«Умоляю вас: прочтите «Анну Каренину», — обращался к читателям известный французский критик Франсуа Сарсе, сравнивая автора книги с Бальзаком и Стендалем. «Мне случалось вскрикивать от восторга во время чтения, а оно продолжительно», — восклицал в письме к Ивану Тургеневу прочитавший «Войну и мир» Гюстав Флобер. Последнему вторил его ученик Ги де Мопассан: «Вот как надо писать! Это для нас, молодых, откровение, целый новый мир».

Рядовому западному читателю больше понравилась «Анна Каренина». Адюльтер, страдания влюбившейся женщины и обманутого мужа, драматические коллизии с эффектным трагическим финалом, гибелью под колесами поезда — такая фабула оказалась европейцам близка. Особенно — французам, знакомым с «Госпожой Бовари» и мопассановской «Жизнью». В Каренине находили сходство с педантом Реналем, одним из персонажей «Красного и черного» Стендаля.

Путь «Анны Каренины» в ханжескую викторианскую Англию был несколько труднее. Там «Общество национальной безопасности» в 1886 году внесло роман в список непристойных книг, что, впрочем, только подстегнуло читательский интерес.

(Это произведение со времени его первой публикации издавалось на 41 языке, 24 раза его переводили на английский.)

В статье «Граф Лев Толстой», напечатанной в 1887-м в журнале The Fortnightly Review, поэт и культуролог Мэтью Арнольд утверждал: ведущая роль в культурной жизни человечества переходит к русской литературе. Сопоставляя «Анну Каренину» с похожим сочинением мсье Флобера, британский критик обратил внимание на авторский анализ чувственной страсти мадам Бовари и нашел в нем нечто чрезвычайно болезненное, отметил «ощущение гнилости», отсутствие в романе нравственного идеала. В произведении Толстого, напротив, увидел «моральную чистоту и духовное здоровье» писателя.

Известный французский дипломат, литератор виконт Эжен-Мельхиор де Вогюэ в своем исследовании «Русский роман» (1886) также пришел к выводу о том, что мировой культурный центр сместился в Россию. Сравнивая цельность Базарова, Раскольникова, Анны Карениной с персонажами книг своих соотечественников, Вогюэ заметил принципиальное отличие — как у красивых, энергичных диких животных от вялых и флегматичных домашних. Посвящая яснополянскому творцу отдельную главу «Нигилизм и мистицизм. Л.Н. Толстой», виконт прозорливо связал его имя с обоими течениями.

Нельзя сказать, что на Западе прозу Льва Николаевича не критиковали. Ошеломленные поначалу его творческим методом, плохо соотносящимся с выверенной сюжетной композицией европейского романа, критики стали находить и существенные недостатки.

Французский писатель, журналист, литературный критик Эмиль Эннекен в сборнике статей «Писатели, усвоенные Францией» (1889) утверждал: «Левин и его жена, Каренин, Анна, Вронский, князь Облонский, княгиня Долли, семья Щербацких, друзья и подруги всех этих людей, дети, слуги, крестьяне делают роман Толстого запутанным и сбивчивым, переполненным и затемненным художественным произведением, нарушающим все правила единства и выразительности».

Но именно «поток реализма со смещенным центром» многими, в том числе самим Эннекеном, признавался «новым словом» в литературе.

Бернард Шоу тонко заметил: «Толстой видит мир, как человек, проникший за кулисы общественной и политической жизни, в то время как большинство из нас подвержено всем иллюзиям зрителя, сидящего в партере».

Литератор и критик Поль Бурже в написанной по поводу смерти великого русского писателя статье «Ошибки Толстого» попытался проанализировать «глубокое нарушение равновесия» и «полное отсутствие порядка» в главных произведениях нашего классика. «Бесформенность» его романов француз сравнил с особенностями кинематографа: на экране как бы стихийно, при одинаковом освещении, чередуются равнозначные, вплоть до мелочей, картины... А далее последовал в общем-то довольно глубокий вывод: все это — следствие миросозерцания Толстого с его «мятежным анархическим отрицанием всех устоев: общества, традиций, науки, искусства».

Что ж, толстовский анархизм выражался помимо всего прочего и в отрицании собственного творчества. Еще в январе 1871 года в письме Афанасию Фету Лев Николаевич заявил: «Как я счастлив... что писать дребедени многословной вроде «Войны...» я больше никогда не стану». Как о сущих пустяках отзывался он о своих романах и незадолго до смерти.

Однако понимание всех этих чисто русских метаний духа у западных почитателей Толстого имеет известные границы. Для большинства высокообразованных иностранцев критика Льва Николаевича на его родине (например, обвинение автора «Войны и мира» в нигилизме по отношению к героическим страницам русской истории или в прямой клевете на Александра I, якобы бросавшего для забавы бисквиты в толпу, неприятие облыжной карикатуры на Николая I, нарисованной в «Хаджи-Мурате») — это какие-то непонятные протуберанцы русского сознания.

Чужеземец, надо полагать, только пожмет плечами, прочитав высказывание Василия Розанова в «Опавших листьях»: «Толстой был гениален, но не умен. А при всякой гениальности ум все-таки не мешает». Совершенно дикими для западного позитивиста покажутся определения, данные графу русским святым Иоанном Кронштадтским: «сосуд сатаны», «безумец», «враг не только русских, но и всего человечества».

Для неплохо образованного иностранца все это в лучшем случае странно и необъяснимо. В его мире Толстой — просто великий писатель, с сочинениями которого ему довелось познакомиться благодаря то ли когда-то прочитанным книгам, то ли увиденным экранизациям (а еще о русском классике восторженно отзывался Анатоль Франс, называя его «новым Гомером», «патриархом», «мистическим апостолом», «Вечным жидом»). Большинство наших читателей со многими зарубежными оценками охотно согласятся, хотя, как говорится, «есть нюансы».

Действительно, трудно спорить с тем, как охарактеризовал наследие Льва Толстого Стефан Цвейг: «Его проза стоит среди всех времен и в наши дни извечной, безначальной, непреходящей, как сама природа, не ощущаемая даже как искусство».

Нам, конечно же, импонирует откровение Теодора Драйзера, признавшегося в том, что стать писателем он решил, когда прочел «Крейцерову сонату» и «Смерть Ивана Ильича». Оба названных знаменитым американцем произведения сильно упрочили славу нашего классика на Западе. И если первая из повестей с ее мизогинией, отрицанием важности и нужности брака была воспринята в западном обществе как некий «артефакт», то вторая, как полагают некоторые зарубежные интеллектуалы, послужила ростком литературы экзистенциализма. Толстовскую тему смерти впоследствии развивали Жан-Поль Сартр в «Стене», Альбер Камю в «Чуме».

Повесть Льва Николаевича о долгом, мучительном умирании чиновника упоминается и в известной книге «Воля к смыслу» психолога Виктора Франкла. А Куросава вдохновлялся этим произведением при написании сценария фильма «Жить» (1952). Прямая перекличка со «Смертью Ивана Ильича» присутствует и в самом известном литературном тексте шведского писателя-философа Ларса Густафссона.

Последний роман Толстого «Воскресение» на Западе восприняли с восхищением. Примечательно, что содержащаяся в нем хула на Церковь и прочие кощунства остались для тамошнего читателя как бы за скобками — эта тема его в ту пору уже практически не волновала.

Основоположник сюрреализма Андре Бретон увлеченно искал в «Воскресении» параллели с «Отверженными» Гюго. Ромена Роллана привлек здесь «беспощадный реализм, не избегающий никаких, даже самых грубых сторон жизни». Роза Люксембург открыла для себя одну из лучших воспитательных книг для молодежи, а француз Эдуард Род в 1903 году на волне успеха толстовского произведения оперативно издал роман-подражание «Бесполезное усилие».

В США по количеству переизданий «Воскресение» оставило позади даже «Анну Каренину» и «Войну и мир». Неудивительно, что основоположник американского кино Дэвид Гриффит еще при жизни яснополянского старца снял по его последнему роману одноименный фильм. В соответствии с тогдашними вкусами в нем превалируют черты мелодрамы.

Популярность Льва Толстого в Америке и сегодня весьма специфична. К примеру, самая «ходовая» версия «Войны и мира» сокращена там на 400 страниц и переделана под голливудский хеппи-энд: Андрей Болконский и Петя Ростов остаются в живых и радуются семейной жизни. Ну а в жанре комиксов со Львом Николаевичем в Штатах может посоперничать из русских писателей только Федор Михайлович.