Смута в пятом царстве

Юрий Буйда – о новом романе, прогрессе в искусстве и отношении к оценкам литературных критиков.

– Юрий Васильевич, в 2018 году вышел в свет ваш роман «Пятое царство». Расскажите, как появился замысел книги? Сколько времени потребовалось на её создание?

– Замысел возник давно, лет тридцать назад. Чем больше я читал и думал о Смутном времени, тем яснее сознавал, что глубина и масштаб тех потрясений сопоставимы разве что с Петровскими реформами, освобождением крестьян и Февральской революцией. Это русская Пасха во всём её трагизме. Разрушенная почти до основания, обезлюдевшая и обескровленная Россия нашла силы для воскресения и для тех изменений, которые на века определили её историю.

Много раз я принимался за Смуту, но упирался в язык. Язык той эпохи чрезвычайно богат, красочен, но слишком текуч, «непропечён», насыщен смыслами, которые сегодня-шнему читателю пришлось бы разъяснять и разъяснять. Решение нашлось случайно, и оно, как мне кажется, не противоречит духу эпохи, хотя и далеко от его буквы.

– Литературные критики пишут о вас как о русском Зюскинде. Как вы относитесь к тому, что у вас такая репутация?

– Русская критика сравнивала меня с Маркесом, Борхесом, Голдингом, Кафкой, Зюскиндом, Платоновым, Чеховым, Гоголем, Бабелем и так далее… Как правило, всё это были случайные сравнения, возникавшие, быть может, потому, что критик опирался не на мой текст, а на свой читательский опыт. Никто не мог объяснить, почему Маркес, почему Зюскинд или Платонов. Английские критики сравнивали даже с Гомером, но хотя бы мотивировали это способом характеристики персонажей в «Прусской невесте». Французские критики сравнивали «Дон Домино» с «Пустыней Тартари» Дино Буццати, но хотя бы объясняли это отдалённым сходством сюжетов.

Поэтому к подобным сравнениям я относился поначалу с удивлением, потом со смехом, а сейчас – с сочувствием. Не думал и не думаю, впрочем, что критик должен истощать свои силы, чтобы объяснить читателю, на кого похож Буйда.

– Говоря о литературных произведениях, мы, конечно, не можем воспринимать их как летописи и документы. Но искусство всегда в той или иной мере отражает приметы времени. Накладывает ли использование исторических персонажей и фактов в книге какие-либо обязательства на автора? Или история – это лишь время действия в романах?

– Если мы говорим о «Пятом царстве», то там, конечно же, много чего придумано. Люди, живущие в 1622 году, разумеется, не могут цитировать Канетти или Бердяева, употреблять слова «экзистенциальный», «партнёры» или выражения вроде «неполное служебное соответствие». Но при этом те же люди не сомневаются в существовании вампиров, призраков или гомункулов, а о китайцах знают гораздо меньше, чем о ведьмах и домовых, эти люди, если они на царской службе, верят в Бога, а не в идеи и защищают царя, а не ценности, и вот это как раз – в духе того времени. Ну а, кроме того, все реальные исторические лица в романе наделены теми качествами и ведут себя так, как и должны были вести себя в первой четверти XVII века. Да и их должности и титулы точно соответствуют осени 1622 года.

– О вас говорят как об искусном стилизаторе. Должен ли, по вашему мнению, автор уделять особое внимание стилистике произведения? Или писать современную прозу стоит естественным, как можно более понятным и простым языком?

– Среди моих текстов найдётся, наверное, не больше десятка примеров стилизации, и это будут рассказы, которых около двухсот, так что говорить обо мне как о стилизаторе – явное преувеличение. Что же касается внимания к стилю… Честно говоря, не понимал и не понимаю этого вопроса. Мне кажется, ни один писатель никогда об этом не задумывается. Он пишет, пытаясь донести до читателя то, ради чего пишет, и если ему кажется, что попытка не удалась, – добавляет или убирает слова. Он зачёркивает не потому, что хочет стать «блестящим стилистом», а чтобы его поняли. И Пушкин так писал, и Толстой, и Джойс, и реалисты, и сюрреалисты – все писали естественным для них, как можно более понятным и простым языком. Просто у Пушкина и Джойса разные представления о понятности и простоте, да и аудитории у них разные.

– Как вы считаете, каким должен быть роман в современный век гаджетов, цейтнотов и дедлайнов? Клиповое мышление и экшн являются сейчас более востребованными, чем неторопливое чтение и размеренная жизнь. Где грань между острой метафорой и клише? В чём особенности актуальных метафор?

– Прогресс в искусстве, конечно, существует, потому что искусство обладает памятью. Оно помнит развёрнутые описания природы у Фенимора Купера или сравнения женских прелестей с драгоценностями у Гонгоры, повторять всё это необязательно. И без того понятно, что если роза цветок, то смерть неизбежна. Вот вам клип. Вот вам метафоры, превратившиеся в клише. В остальном же… Знаете, иногда мне кажется, что Данте, Шекспир или Пушкин говорят с нами сегодня на языке, которого мы ещё не понимаем. Словарь понятен, грамматика вроде бы тоже, а смыслы появляются новые. Данте, Шекспир, Пушкин сегодня говорят нам что-то, о чём мы ещё и не начинали думать.

– Журналистика и литературная деятельность – чувствуете ли вы грань между тем и другим, или для вас эти сферы равноценны? Не мешает ли одно другому?

– Двадцатые-тридцатые годы («фельетонная эпоха»), кажется, ответили на эти вопросы. «Из газеты» выросли и Булгаков, и Ильф и Петров, и Ганс Фаллада, и Синклер Льюис.

Что касается меня, то я давным-давно не занимаюсь журналистикой, вообще не занимаюсь, и не жалею об этом. В этом нет никакого пренебрежения к журналистике, просто у неё и литературы разное отношение к времени и вечности.

– Расскажите о ваших литературных предпочтениях. Кого из авторов современной прозы вы цените?

– Извините, но о живых авторах я никогда не говорю и почти никогда не пишу даже в социальных сетях.

– Есть ли какие-то произведения российских классиков, которые вы бы могли назвать своими настольными книгами?

– У меня нет настольных книг, но некоторые книги я время от времени перечитываю. Не говорю о Пушкине: пушкинизация русского языка – явление такое же, как шекспиризация английского, то есть мы этим дышим. Остальные – это Гоголь, Достоевский (увы, всё реже), Гаршин (всё чаще), «Анна Каренина» (раз в три-четыре года), Чехов, Горький (всё чаще), Платонов, Юрий Казаков, Трифонов (всё реже)…

– Герой вашего произведения «Вор, шпион и убийца» увлечён творчеством Кафки. Если говорить о литературе философского плана, какие имена являются для вас значимыми?

– Вся литература в той или иной мере философична – в самом широком смысле. А Кафка вовсе не философ – он поэт, как Фрейд, Юнгер или Гомес Давила.

– Вы как-то отмечали, что литература – дело одинокое. Но современная жизнь требует от писателей высоких скоростей и напряжённых ритмов. Поделитесь, как вам удаётся найти время для творчества и уединения?

– Современная жизнь ничего не требует от писателей, а вообще-то надо просто раньше вставать.

Беседу вела
Юлия Скрылёва

«ЛГ»-досье

Буйда Юрий Васильевич
родился в 1954 году в Калининградской области, работал в газетах и жур налах. Автор романов и повестей «Дон Домино», «Ермо», «Третье сердце», «Синяя кровь», «Яд и мёд», «Цейлон», «Нора Крамер», «Стален», «Пятое царство», книг рассказов «Прусская невеста», «Жунгли», «Львы и лилии», «Послание госпоже моей Левой Руке», «Покидая Аркадию». Лауреат премии «Большая книга» и других литературных премий. Издаётся в Великобритании, Франции, Испании и других странах. Живёт в Москве.