Краткая история российской политической сатиры начала XX века
Время между двух революций – 1905-1907 гг. и Февральской буржуазной – с одной стороны, было не самым благоприятным в духовном плане, с другой – эпохальным
Напуганный размахом народного недовольства и либерального брожения умов император Николай II провозгласил создание Государственной думы и даровал народу гражданские свободы. Как следствие – языки развязались, признанные авторитеты стали низвергаться с пьедесталов, политическая журнальная сатира словно обрела второе дыхание, тоже пережила свой «серебряный век», если под «золотым» подразумевать просветительскую и издательскую деятельность Н.И.Новикова во второй половине XVIII века. Сатира окрепла и обрела новые формы.
Во многом судьбоносным для русской словесности и журналистики стал 1910 год. Как реакция на кризис символизма родился футуризм. Среди них сразу же выделился Владимир Маяковский. В годы Первой мировой войны его поэзия окрепла, исполнилась социально-политического звучания, обрела обличительный характер. Главной мишенью сатиры поэт избрал буржуа – тех, кто прожигает жизнь в кафе и ресторанах, кто глух к подлинно прекрасному, кто формально образован («Нате!» и «Вам!»).
Публичные выступления Маяковского и футуристов часто сопровождались скандалами – правда жгла и пугала. Иронию потеснил ядовитый, уничижающий сарказм. Целый цикл стихотворений Маяковского назван явно издевательски – гимнами. В этом ряду – гимны судье, критику, обеду, здоровью, ученому и даже… взятке. Очевиден контраст между высоким и низменным. Сатира нередко оборачивается своей крайней степенью – сарказмом. Маяковский издевается и бичует, не брезгует и весьма крепкими словами.
Словом, его политическая сатира – боевая и действенная.
В том же 1910 году увидели свет сразу три сборника «звезды» журнала «Сатирикон» - Аркадия Аверченко. Это другой полюс политической сатиры. Она, строго говоря, и не вполне политическая. Сначала мишенью насмешек добряк Аверченко избрал обывателей и мещан. А с 1913 года, когда Аверченко отверг приглашение о встрече с самим императором, - и сама царская семья, и ложь, и пошлость официальной жизни.
Юмор переродился в сатиру – хлесткую, злую, гротескную. Язвительный сарказм наполнил издания. Фельетоны соседствовали с карикатурами. Двор хранил молчание, стыдясь и узнавая себя. Аверченко и его «Сатирикон» действительно стали «властителями дум» своего времени. «Сатирикон» формировал общественное мнение. Его цитировали и с нетерпением ждали.
Несколькими годами раньше читающая Россия узнала, оценила и полюбила еще одного талантливого юмориста и сатирика – Сашу Черного. Под этим псевдонимом писал А.М.Гликберг. При всей доброте и великодушии и ему приходилось нередко откликаться на злобу дня, на торжество реакции, высказываясь недвусмысленно и дерзко («Трепов – мягче сатаны, Дурново – с талантом»). Однако куда больше политики Саша Черный интересовался жизнью обывателей. Они-то и становятся объектом его сатиры – те, что прячутся от бурь века, кто прожигает жизнь в загулах и кутежах.
Примечательно, что один из сборников называется «Сатиры и лирика». Странное сочетание – сначала высмеять, пригвоздить к позорному столбу, а затем пожалеть, погладить по головке. Но таков он и был – Саша Черный, свой, близкий, понятный многим. Именно Саша – не Александр. В эпоху безвременья он имел смелость смеяться над косностью и тупостью власть предержащих.
Большевики с сатириками и юмористами церемониться не стали – выдавили из страны в изгнание. А в эмиграции те прожили недолго – мучительная ностальгия по Родине грызла и снедала дотла. Аверченко умер в 1925 году, Саша Черный – в 1932-м. «Баню» и «Клопа» Маяковского доконали вместе с автором… Не в этом ли жестокий сарказм эпохи?!
Советская власть сатириков не жаловала. Ирония в том, что им, в лучшем случае, разрешалось быть честными в рамках дозволенного, в худшем – превратиться в «лагерную пыль», сгинуть до срока, стать внутренними эмигрантами. Впрочем, до конца 20-х гг. большевики еще не были уверены, что они пришли всерьез и надолго. Потому и до массовых репрессий не опускались, и с интеллигенцией время от времени заигрывали. А она и верила…
Алексей Николаевич Толстой. Абсолютно беспринципный человек и безумно талантливый автор – во всем, за что бы ни брался. Уехавший в эмиграцию, изнывавший там от ностальгии по Родине и даже разразившийся несвойственной для него сатирой – романом «Похождения Невзорова, или Ибикус». Этого эмиграция «третьему Толстому» не простила – пришлось возвращаться в Советскую Россию, а там уже мимикрировать, приспосабливаться по максимуму, жить на широкую ногу и писать откровенно конъюнктурные романы навроде «Хлеба». «Красный граф» - под такой кличкой он войдет в историю отечественной словесности. И это – тоже, как своего рода сатира, ирония, ухмылка непредсказуемой судьбы…
Михаил Михайлович Зощенко. Один из «Серапионовых братьев». Тот, кто избрал для себя неблагодарную стезю рассказчика, мастера короткого жанра.
Фото с сайта klauzura.ru
Почему неблагодарную? Рассказ – временный раздражитель, сродни случаю, анекдоту. Посмеялись – и забыли. Сталинский режим долго терпел Зощенко, его едкая ирония - раздражала. Терпение лопнуло в 1946 году, когда его ошельмовали вместе с Анной Ахматовой и «выбросили» из литературы на доброе десятилетие. Он пытался вернуться и реабилитироваться – например, «Рассказами о Ленине». Но тот, кто хорошо чувствует слово, конечно же, почувствует в этих внешне простых историях, иронический подтекст – даже если предположить, что Зощенко писал искренне. Писатель не всегда принадлежит себе. Стиль выдает его с головой.
Еще один пример такого рода – Андрей Платонов. Правоверный коммунист, преданный делу революции, но самобытный автор, со своим уникальным стилем, в котором смешались и «канцелярит», и проза жизни, и претензии на «красивость». Оттого, знать, Платонова боялись, как огня и его «сокровенная проза» - повесть «Котлован» и роман «Чевенгур» увидели свет только в конце 80-х гг. Хотя и не сатира это вовсе, по большому счету. «Это моё зрение» - так пытался оправдаться сам Платонов. Только кто его слушал… Сталин назвал его «сволочью». Удивительно, что пощадил… Своеобразная ирония того безжалостного времени…
Илья Ильф и Евгений Петров. Вот уж воистину удивительно, как их бессмертная дилогия об Остапе Бендере прошла сквозь бдительную советскую цензуру.
Фото с сайта choiz.me
Возможно, бдительность была усыплена тем, что Бендер – герой отрицательный, и в финале обеих романов терпит крах. Но вышел этот проходимец и авантюрист таким симпатичным шалопаем, что романы мигом разошлись на цитаты.
Наконец, Даниил Хармс-Ювачев. Вот уж кто был бельмом на глазу Советской власти. С одной стороны – юродивый, с другой – «попутчик». Его сборник «Случаи», а также анекдоты из жизни Пушкина – мощнейший плевок в адрес официальной пушкинистики и авторов «производственных романов» навроде Федора Панферова или Федора Гладкова. Хармс показывает, как человеческие трагедии разыгрываются посреди самого заурядного быта, и этим они и ужасают – прозаичностью, обыденностью. Слова «убил» и «умер» звучат поразительно легко – в контексте стоявших на дворе страшных 30-х годов.
Пройдет совсем немного времени, и сатиру обуздают, приручат, сделают безобидной, как тривиальная ирония – будет пописывать басни Сергей Владимирович Михалков, да эпиграммы Феликс Кривин. Безрыбье, штиль… Никакого тебе дерзновения и полета фантазии.