«…потому что и Ленин – бурят»

Лирический герой Эдуарда УЧАРОВА остро чувствует жизнь и во всем хочет дойти до самой сути.

Эдуард УЧАРОВ

Поэт, эссеист. Родился в 1978 году в Тольятти. Окончил Академию труда и социальных отношений (юридический факультет). Работает руководителем литературного кафе Центральной библиотеки Казани. 

Победитель Турнира поэтов Литературной универсиады в Казани. Редактор-составитель нескольких книг, к примеру, поэтического сборника «Казанский объектив-2015», ежегодных литературных сборников казанского литературного кафе «КаЛитКа» и др. Организатор и куратор ряда литературных проектов (в том числе по увековечиванию в Казани памяти о поэте, первом русском романтике, уроженце города Гаврииле Каменеве). 

Публиковался в газетах, журналах и альманахах: «Литературная газета», «Дружба Народов», «Юность», «Нева», «День и Ночь», «Дети Ра», «День поэзии», «Паровозъ» и др. Автор поэтических книг «Подворотня», «Трехколесное небо», «Стиходворения».

Письмирь

Словно в бычий пузырь, из автобусных окон глядишь,

со стекла оттирая давно поредевшую рощу,

в ней березами всласть напитавшись, молочная тишь 

под корнями осин прячет кладбища грозные мощи.

Проезжаешь Письмирь – и становишься ближе к себе…

Через мост и холмы к полысевшему дому у речки

приникаешь лицом, подсмотрев, как в былинной избе

обжигает в печи мужичок то горшки, то словечки.

Проезжаешь весьмир, а в глазах, как в подзорной трубе,

только узкая прорезь земли под бушующей высью: 

вот распят электрический бог на подгнившем столбе,

вот сосна полыхает за полем макушкою лисьей.

Позади Мелекесс пух гусиный метет в синеву,

он на спины налип – мы гогочем и машем руками…

Нас, поднявшихся в небо, наверно, потом назовут –

о-бла-ка-ми…

Улан-Удэ 

                                                    Б. А.

Край дацанов, дыханье Монголии,

галерея носатых времен, 

звон анафоры, нежный и голый,

на рычание не изменен.

Крыши кверху причудливо загнуты,

словно брови мечтательных будд.

Как из комы, ты выйди из пагоды –

и светлей просветленного будь. 

Побреди по задумчивой улице,

где, блюдя трансцендентный обряд,

голова стопудовая щурится,

потому что и Ленин – бурят. 

Сыт не будешь одной медитацией,

зри по вывескам, где тут еда,

ешь бухлер (желтый ценник по акции) –

лучше Позная, чем никогда. 

Там, где иволги охрятся вскладчину,

и монахов оранжевый гнет –

весь по пояс в нирване, загадочный

Итигэлов тебе подмигнет… 

…Уезжаешь… читаешь Нимбуева,

и навзрыд его строки бурлят.

Эти слезы – как жизнь, неминуемы,

вот читаешь – и сам уж бурят.

*  *  *

Так ли объятья разума нам тесны?

Господи, Господи – ты ли пророчишь сны?

Ты ли придумал грустного человека –

просто слепил из снега.

Веришь ли ты в гулкий комок тепла?

Тело его тщедушно, любовь светла – 

глиняный стебелёк, бесконечная чаша,

подлая сущность наша. 

Господи, господи – ты вот зевнул, а здесь

тысячелетия к нам продолжают лезть.

Ты вот моргнул – и кончились небеса,

звезды колеблются, вламываются в глаза.

Так ли все это, Господи, смерть и страх, 

порох и мясо, вечности тлен да прах?

Звезды колеблются – ими полны глаза,

битая чаша, острые голоса.

*  *  *

Окаменевшее слово бьет в затылок:

первобытно-общинное, старо-берестяное –

под новгородской стеною

найдено новое слово,

наползающее, вместе с колесной лирой,

тысячелетним скандинавским скрипом

по бесконечным струнам, медовым липам – 

древнерусским ругательством неизвестным.

Все мы ушкуйники, все мы воруем правду –

русскую правду – вот она, как живая:

свиток соломенный, истина дрожжевая,

памятник, вира на откуп богу.

Падшие буквы лучших наших сынов

волжской слезой проступают по Белогорью, 

так комар наливается кровью

никогда не законченных снов…

*  *  *

Иногда умираешь, но остаешься живым,

получаешь ф-письма и м-телеграммы, 

смотришь на почерк, осязаешь нажим

и всю глубину эпистолярной драмы.

Можно ответить скупо, без новизны,

спрятав клавиатуру под толстой кожей,

ибо за пятый месяц этой весны

сизый конверт слишком уж вчетверо сложен.

Марку наклеишь – вышлет Aliexpress

самой последней модели отличный вирус –

дома качать дутого кресла пресс,

в окна смотреть, мысли носить на вырост.

Волен душою во четырех стенах

воздух читать в тайной скрижали птицы.

Голубь почтовый пишется словом страх

и смской на телефон садится.

Подъезд

Бог не фраер, не лох, но весьма любознательный шкет:

он давно наблюдал втихаря, притворившись умершим,

как в прокисшем чаду, в этом грязном кирпичном мешке

нас, нахальных цыплят, становилось по осени меньше.

Кто ушел на войну – умирать под чеченским селом,

кто допрыгнул до звезд, разбежавшись по пьяни с балкона, 

кто-то веру обрел, получив кирпичом за углом,

и в психушке теперь добивает земные поклоны.

Нас подъезд воспитал и вскормил из бычковых сосцов

сладкой водкой свободы безумно дешевого понта,

пацаны-старшаки нас пороли ремнем за отцов – 

их отцов, не вернувшихся с фронта.

И я с лекций летел на безжалостный окрик свечи

в полутемном пространстве Вселенной друзей-одногодок:

там обоймой кассет Доктор Албан нас насмерть лечил,

и калечил язык беглый говор обкуренных сходок.

…Что-то вспомнилось ныне, как плавились дух и сердца…

Нас осталось немного – шепчу я светло и печально…

Свой рубец оставляет подъезд у любого жильца,

если ты не мертвец изначально…