Поэт Владимир Некляев: «Мы мало ценим жизнь и не так радуемся 75 годам, как 75 рублям»

У Владимира Некляева 9 июля юбилей. Накануне он рассказал «Комсомолке», почему не будет праздника по этому поводу, за что ему в жизни бывало стыдно и о чем он сегодня сожалеет больше всего

<p><strong>«Семьдесят пять - конца-края не видать»</strong></p>

<p>Накануне юбилея Владимир Прокопович ответил на наши вопросы, но начать мы хотим не с них, а с эссе, которое специально к юбилею написал его друг, известный поэт <strong>Игорь Шкляревский.</strong></p>

<p>«Жизнь человеческая удлиняется. Сто - уже не предел. А в семьдесят пять - конца-края не видать, и Владимир Некляев еще воплощает стихи, которые я посвятил ему:</p>

<p>Ну что нам стоит до парома</p>

<p>Дойти за полтора часа.</p>

<p>Совсем недалеко от дома</p>

<p>Стоят далекие леса.</p>

<p>И что нам стоит до затона</p>

<p>Дойти, валяя дурака.</p>

<p>Совсем недалеко от дома</p>

<p>Течет далекая река.</p>

<p>Вот мы с ним на Березине, протекающей по белорусским лесам. А вот на Умбе. На северной реке, где он вылавливает почти пудовую семгу, и его приветствуют финские и шведские рыбаки. Ему довелось пожить и в Финляндии, и в Швеции, где он стал лауреатом престижной литературной премии. Там знают, какие он вылавливает стихи.</p>

<p>А вот я иду с Некляевым по Минску. Увидев издали опального поэта, его знакомые перебегают на другую сторону улицы. «Динь-динь...» Его мобильный телефон звонит как колокольчик прокаженного. А навстречу нам идет и улыбается Олег Шкляревский. В его документальных фильмах художественности больше, чем в художественных. Не все, не все перебегают улицу, увидев поэта с колокольчиком.</p>

<p>Несколько строк из моей книги «Золотая блесна»: «Осенней ночью на Березине светился окнами наш деревянный дом. Тончайшие дожди покалывали шею и ладони. В коридоре стояли корзины с грибами. Некляев что-то бормотал в плену счастливых наваждений, вытряхивая из глаз боровики. Еще он не забрел, как рыболов с графитовым удилищем, под линии высоковольтных передач, где ноющая сталь предупреждает человека. В доме было тепло, но холодком уже тянуло в ноги от дверей».</p>

<p>Семьдесят пять - не сто, и юбиляр - не политик, не депутат Национального собрания. И нет у него азарта долдонить про рожь и пшеницу. Сколько и где собрали центнеров... Некляев с его детской мечтой о телескопе собирает падающие звезды. <em>Зьнічкамі</em> называются они по-белорусски - и это то, что исчезает. Над Кревом, где древний замок, из которого Курбский посылал письма Грозному, где была подписана Кревская уния, повлиявшая на историю Европы, и где промелькнуло детство. Над Сморгонью, где прошла юность. Креву и Сморгони посвятил он недавно написанный роман «Гэй Бэн Гином». Роман о том, что исчезает.</p>

<p>О, Сморгонь! В двадцати километрах от Крево. Там МТС (машинно-тракторная станция, а не междугородняя телефонная станция), где работали отец и мать и где была библиотека. И какая! Дефо, Дюма, Марк Твен... Бывали дни, когда родители, уезжая по работе в дальние селенья, не возвращались к ночи, и он до утра оставался один.</p>

<p>О, любимые ужасы детства! Тихо охает тесто на кухне, на пол сбросила крышку опара. Забродившие дрожжи доводят до дрожи своими знобящими звуками - и тем вкусней хрустящая горбушка, и тем отраднее засыпать лицом на книге.</p>

<p>А через тридцать лет стихи Некляева обогатили белорусскую поэзию, внесли в нее изысканность пространства мировой культуры с отпечатком страницы на детской щеке - из «Острова сокровищ», из «Робинзона Крузо». Им созданы едва ли не лучшие после Купалы и Колоса поэмы: «Индия», «Проща», «Полонез», «Ложе для пчелы». В этом ряду и ранняя поэма «Молния», и написанная в последнее время «Книга судеб», не говоря уж о драматических поэмах о Ягайле и Гедимине, великих князьях литовских. Это его - по материнской родне - история. По отцовской родне его история на берегу Волги. Но он выбрал тот берег, на котором родился.</p>

<p>А в политике он оказался случайно. Затянуло азартом. Стоп! На попутной машине - домой! «Пойдешь направо - шумит дубрава, пойдешь налево - холмится Крево...» За дубравой - черника, по холмам - земляника, и петляет между земляничными холмами речка Кревлянка с форелями. Их можно ловить корзиной, любуясь мокрым серебром улова. И никакой политики! Как говорил Портос из любимых «Трех мушкетеров»: «Не то я убегу домой». Впрочем, сам Некляев говорит, что привела его в политику боль. Боль за судьбу родного языка, которая в белорусских поэтах еще от Купалы и Колоса. И даже раньше... Политика ушла, боль осталась. Поэтов без боли не бывает. Тем более, когда за стихами - подтверждающая их биография.</p>

<p>Судьба. В начале судьбы - деревенский дом на берегу быстрой, прозрачной Кревлянки, где живая школа деда. Живая, потому что она в огороде, а там морковь - буква М, помидор - буква П... А в саду буквы С, Я... Слива, яблоня... Когда все буквы живые, тогда живые слова. Буква В - вода.</p>

<p>Святая, заповедная</p>

<p>стекает в забытье</p>

<p>вода такая светлая,</p>

<p>как будто нет ее.</p>

<p>И над водой струистая</p>

<p>процеживает свет</p>

<p>душа такая чистая,</p>

<p>как бы ее и нет.</p>

<p>Стихи эти посвящены мне, и я их перевел. Но чтобы погрузиться во всю их глубину и чистоту, нужно читать оригинал.</p>

<p>Владимир Некляев - поэт чистой воды. Без примесей. «Таким талантом может гордиться Беларусь», - сказал о нем русский поэт Евгений Евтушенко. А один из лучших белорусских поэтов Рыгор Бородулин написал: «Сумасшедший талант. Сумасшедший до гениальности». Ни на одно из этих суждений у меня нет возражений.</p>

<p>75 - это 60 и 15. А в пятнадцать на солнцепеке, на обочине пустой дороги, ладони под щекой пахнут то земляникой, то черникой».</p>

<p><strong>«Я никогда не ощущал себя политиком»</strong></p>

<p>Незадолго до юбилея "Комсомолка" задала Владимиру Некляеву несколько вопросов.</p>

<p><strong>- Владимир Прокопьевич, как сейчас проходят ваши дни? Чем живете? Вот вы просыпаетесь утром - и что?</strong></p>

<p>- Смотря где просыпаешься... Мне доводилось просыпаться в тюрьме, где кажется: лучше бы не просыпался. Сегодняшняя Беларусь для меня - тоже не то место, где можно строить планы уже почти год. А год назад я просыпался в Швеции. Там не арестовывали моих друзей, и я засыпал с желанием быстрей проснуться. Сесть к столу и писать. Здесь же я просто заставляю себя это делать. Пишу, чтобы не сойти с ума.</p>

<p>Я понимаю тех, кто уехал, но сам уехать не могу. Не для того, чтобы уехать, я прежде вернулся. Это время я должен пережить вместе со всеми.</p>

<p><strong>- Вы кем себя больше ощущаете сегодня: поэтом или политиком?</strong></p>

<p>- Я никогда не ощущал себя политиком. Меня им называли журналисты, политологи, но сам себя политиком я не называл. Я всегда был поэтом, по необходимости взявшим на себя роль политика. В чем была необходимость? В том, чтобы не случилось ситуации в белорусском обществе, сродни сегодняшней. Я не достиг цели, поэтому из политики ушел. Политика для меня - не процесс с разговорами о демократии и правах человека, свободе слова и свободе выбора, а результат. Права человека, свобода слова, свобода выбора.</p>

<p>Уйдя из политики, я почувствовал себя если не свободным, то во всяком случае не обязанным отдавать ей, политике, то, что отдавал поэзии. Но после подавления протестов после выборов 2020 года, ситуации с национальными символами, культурой, языком, всем, что для меня святое, чувство свободы от политики потеснилось чувством вины: я не смог этого не допустить. Вот как мне, белорусскому поэту, смотреть на это?</p>

<p><strong>- Ваша позиции в отношении национального языка, культуры и истории известна. Но разве нельзя говорить на русском языке и быть белорусом?</strong></p>

<p>- Это, считаю, мнение денационализированного большинства. Сформировалось оно не при нынешней власти, гораздо раньше. Но в наше время, на мой взгляд, приобрело все признаки национальной катастрофы.</p>

<p>Что такое язык? Это далеко не одна лингвистика. Я не раз об этом писал, говорил. Чтобы не повторяться, приведу отрывок из своего последнего романа «Гэй Бэн Гином», он опубликован в трех последних номерах «Дзеяслова».</p>

<p>«В середине 1970-х, когда Виктор уже бросил Литературный институт и уехал из Москвы, он почти месяц провел с Бычиком в Доме писателей в Ялте. Дом носил имя А. Чехова, и можно было встретить в нем не только известных советских прозаиков и поэтов, но и зарубежных. Пабло Неруду, Джанни Радари, Джеймса Олдриджа, Йоханнеса Бехера, Джона Пристли... А в то время в том Доме гостил писатель из Африки, чернокожий и белозубый кениец Нгуги Ва Тхионго. Свободно владея английским, он писал на языке кикуйю. На языке его племени, одном из национальных языков Кении, которую Нгуги Ва Тхионго называл родиной человечества и которую за ее долгую историю кто только не завоевал и не грабил! Португальцы, арабы, англичане...</p>

<p>До середины 1960-х «родина человечества» все еще была британской колонией, и когда советские писатели на литературной встрече в Доме творчества Чехова спросили Нгуги Ва Тхионго, почему он пишет не на английском, на котором читают во всем мире, а на языке, которого никто, кроме людей племени кикуйю, не знает, он ответил, что пишет на том языке, который борется за свободу его народа. «Язык народа, - сказал чернокожий и белозубый кениец советским писателям, грузинам, украинцам, литовцам, белорусам и казахам, киргизам и таджикам, латышам, узбекам и татарам, туркменам, молдаванам, эстонцам и калмыкам, абхазам и чеченцам, - это его оружие. А завоеватели приходят со своим. И народ, который принимает их язык, принимает их владычество. Пуля - это средство физического подчинения, а язык - средство подчинения духовного».</p>

<p>Так говорил кенийский писатель Нгуги Ва Тхионго, имея в виду совсем не то, о чем подумал, вскочив, будто тарантул его куснул, секретарь парткома Союза советских писателей Тиненков: «Но это не относится к великому русскому языку, объединяющему народы СССР!..»</p>

<p>«Идиот...» - сказал, сидевший рядом с Виктором, Бычик, о котором, завидуя его славе, сплетничали, будто он повести свои пишет по-русски, а переводит на белорусский. А потом, когда на балконе его комнаты пили красное крымское вино, проговорил, глядя куда-то за Черное, которое внезапно взбушевалось, море: «Пуля - средство физического подчинения, а язык - средство подчинения духовного. - И поднял бокал. - За племя кикуйю!»</p>

<p>Чтобы было понятно: Бычик в романе - Василь Быков (о чем нетрудно догадаться), Виктор - персонаж с моей биографией, а писатель Нгуги ва Тхионго - это и есть кенийский писатель Нгуги ва Тхионго, который в 2014 году был одним из наиболее вероятных кандидатов на Нобелевсую премию «за серьезность темы, поднимаемой в его творчестве». Что это за серьезность темы? Формы подчинения. Они разнообразны. Иногда мы даже не понимаем, что подчиняемся. Вот я в тюрьме, где тюремщики на одно цензурное слово накладывают десять нецензурных, не раз наблюдал, как люди, которые в обычной жизни не матерятся, начинают изъяснятся матом. Полагая при этом, что таким образом проявляют характер, силу, а на самом деле подчиняясь тюрьме, ее условиям, способу существования.</p>

<p><strong>- Упомянутый роман «Гэй Бэн Гином» начинается так: «Есть люди, которые видят дорогу только тогда, когда их по ней ведут». Как вы думаете: по той дороге, по которой идем мы сейчас, мы идем сами? Или нас ведут по ней?</strong></p>

<p>- Это вопрос, определяющий нашу судьбу. Главный вопрос нашего бытия. Как попытка ответа на него и написан роман. Он и про Янку Купалу, и про меня, и про каждого из нас. И даже про Христа, который спрашивает перед крестом, на котором распят Купала: «Я сам выбрал свой путь или его выбрали за меня?»</p>

<p>«Да, поэтом вы родились, но неужели вы думаете, что сами стали Купалой? - спрашивает Купалу распятый с ним на одном кресте, только с другой стороны, Сталин. - Это мы вас Купалой назначили. Хоть могли назначить другого. Как когда-то Пушкина назначили Пушкиным, хоть могли назначить Державина. По фамилии он даже лучше подходил».</p>

<p>Все они, большие и маленькие сталины, полагают, будто вершат наши жизни, наши судьбы. Но это так лишь в том случае, если мы не сами наши судьбы, наши дороги выбираем. Если живем не своей, а чужой волей. И проживаем не свою жизнь.</p>

<p><strong>- Вы были знакомы и дружны со многими выдающимися писателями и поэтами. Какими вы их запомнили? Кого из них вам больше всего не хватает?</strong><strong>«Если чего и боюсь, так не дойти, не дожить до Беларуси»</strong></p>

<p>- Не хватает, иногда до невыносимого одиночества, того же Быкова... Алеся Адамовича, Рыгора Бородулина, Геннадия Буравкина, Владимира Короткевича, Михася Стрельцова... Русских поэтов Евгения Евтушенко, Юрия Кузнецова...</p>

<p>Вышло так, что еще в юности, вернувшись из Сибири, Севера, Дальнего Востока, из школы жизни, которая дала мне больше, чем учеба в литинституте, я прибился не к стае ровесников, а к тем, у кого было больше опыта, кто был старше. И их стая приняла меня.</p>

<p>А потом они взяли и умерли. Вот я и собрал их всех, живых, с несколько измененными именами, в романе «Гэй Бэн Гином». Такими, какими помню их и люблю.</p>

<p>Слава Богу, есть и живые герои романа. Среди них Игорь Шкляревский - белорус, ставший одним из лучших русских поэтов, который звонит почти каждую ночь и говорит: «Если тебе некому позвонить ночью, значит, тебе некому позвонить днем». Это так.</p>

<p><strong>- Кто из друзей будет на вашем юбилее? Где и как собираетесь праздновать?</strong></p>

<p>- Никак не собирался. Потому что не могу пригласить ни Николая Статкевича, ни Павла Северинца, ни Юлию Слуцкую, ни Катю Андрееву... Посчитал: в тюрьме около сотни людей, которых знаю близко... Так что не до праздников с фанфарами. Но родня, друзья-музыканты, актеры стали уговаривать: все-таки 75! Давай хоть по дружески-родственному отметим. Брат сказал: «До следующего юбилея можешь и не дотянуть». Это был аргумент - и я согласился.</p>

<p>Вопрос «где?» не стоял - только в Крево. Как - тоже придумал: друзья-актеры покажут сцену из недавно написанной драматической поэмы «Ягайло», почитают стихи, друзья-музыканты что-нибудь споют, сыграют. Такая небольшая литературно-театрально-музыкальная композиция у Кревского замка. Так я отмечал в Крево и свое 60-летие, и 70-летие. Но сейчас оказалось, что и на мои стихи, и на музыку на них, и на всю мою жизнь требуется разрешение. И это в Крево, в котором я вырос и которое присутствует почти во всех моих, начиная с первой, поэмах, повестях, романах...</p>

<p>Сам я разговаривать с «разрешителями» не ходил. Ходила родня с друзьями. К местному начальству в Крево, к районному в Сморгонь. И услышали от начальства привычное, для чиновников наших уже почти сакральное: «Вы же понимаете...»</p>

<p>Я понимаю, что они не сами, что им неловко не позволить человеку отметить юбилей там, где он родился, где могилы всех его предков. Неловко показать ему, что он в своем доме, на своей земле не хозяин. Но ведь и они не хозяева - вот в чем проблема. В том проблема, что порушен весь уклад нашей жизни - традиций, взаимоотношений. И все понимают, насколько все оно не по-белорусски, вообще не по-человечески.</p>

<p><strong>- Вы чувствуете себя свободным человеком? Приходится ли общаться с теми, кто не очень вам интересен в силу каких-то причин?</strong></p>

<p>- Недавно популярный ютуб-канал предложил мне пообщаться, подебатировать с моим давним знакомым, который сейчас во власти. Или, точнее, при ней. Я отказался. Почему? У меня есть рассказ, который называется «Смена связей». Сюжет рассказа: палачи пытают его героя психотропами. Доводят до порога боли, переступить через который в небытие не дает доктор. И этот доктор пытается доказать, что он не такой, как палачи, что он не с ними. Потому что спасает от смерти. Но для чего? По сути, для того чтобы, стоя в стороне, смотреть, как человека пытают дальше... О чем говорить с такими людьми? Рассказывать им, кто они есть, и слушать в ответ, что они не такие?..</p>

<p><strong>- Наверняка вам не раз бывало страшно. Когда этот страх был самым сильным? И чего сейчас вы боитесь больше всего? </strong></p>

<p>- Самый сильный страх я испытал, когда люди в черном ворвались в больничную палату, где я лежал после избиения такими же черными людьми в день президентских выборов 19 декабря 2010 года, и потащили из больницы на лютый мороз. Голого. И меня пронизала мысль: «Они тащат меня на мороз голого, без никакой одежды, потому что знают, что никакая одежда мне больше не понадобится». От этой мысли я вспотел на морозе. И был счастлив, когда меня привезли не в лес, как я думал, а в тюрьму.</p>

<p>Бывает такой страх, который ты не в силах побороть. Но это не значит, что в страхе ты имеешь право не быть человеком. Потому что может случиться так, что ты не сможешь им быть и после...</p>

<p>Сейчас я если чего и боюсь, так не дойти, не дожить до Беларуси. Впрочем, даже этого боюсь не очень, потому что знаю, что дойдем. Беларусь будет.</p>

<p><strong>Бывали в жизни случаи, когда вы понимали, что не правы? За которые вам стыдно?</strong></p>

<p>- Думаю, стыдно бывает каждому. Ну, если человек способен чувствовать стыд.</p>

<p>Впервые это случилось еще в детстве. Мне было девять лет. Под окошком кассы на железнодорожном вокзале я нашел кошелек. Никогда копейки нигде не находил - и вдруг кошелек. В нем как раз не хватало трех рублей на мечту - на телескоп. И я не отдал кошелек кассирше, чтобы возвратила тому, кто потерял. Кошелек был женский, с шариковой защелкой, и я представлял, как потерявшая его женщина жалеет о пропаже. Может, она ездила на рынок рядом с вокзалом, чтобы продать творог или масло. А получилось, что только на дорогу потратилась. И, конечно, она подумала, что кошелек украли. Написала заявление в милицию, которая теперь кошелек ищет.</p>

<p>Я сто раз его перепрятывал. Забрасывал сеном в амбаре, засовывал под бочки в подвале, закапывал под мостиком на левом берегу речки, ночью вставал и закапывал на правом... Но где ни прятал - везде милиция находила кошелек, снимала с него отпечатки пальцев и вела вора в тюрьму. В конце концов я пошел на вокзал, подбросил кошелек туда, где нашел. Под окошко билетной кассы, из которой высынулась голова кассирши: «Ты что тут подбросил?» В результате меня обвинили в воровстве, а женщина, потерявшая кошелек, сказала, что в нем было не три рубля, а тридцать. Я ничего не украл, а меня объявили вором. И я решил, что в таком несправедливом мире нельзя больше жить. Нашел в амбаре веревку, я забрался на лестницу, набросил веревку на балку, сделал петлю, накинул на шею, и тут в амбар вошел отец. Я прыгнул с лестницы и слетел прямо на руки отцу, забыл, что конец веревки к балке не привязал. Он тогда мне сказал: «Давай договоримся так: я ничего не скажу об этом матери, а ты, если опять такое надумаешь, скажешь об этом мне. Я пистолет дам, с ним самоубийство будет выглядеть более мужским, чем с веревкой». Отец был сильным человеком. Я не знаю, никогда не спрашивал его, что он подумал, увидев меня с веревкой на шее, но мне было невыносимо стыдно из-за того, что он мог подумать. И невыносимо стыдно за свою слабость. Сильный не уходит из жизни, обиженный на нее. Он стоит в ней и терпит все, что бы она ему ни послала.</p>

<p><strong>«Я никогда не сожалею о прошлом»</strong></p>

<p><strong>- Не каждому писателю дается собственный биограф, но в этом смысле вам повезло. О вас написано целых три книги. Какая из них самая правдивая? И вообще - много ли вы о себе придумали? </strong></p>

<p>- В книгах, написанных обо мне не мной, я ничего не придумывал. Ни в книге Чернякевича, ни в книге Дранько-Майсюка... А книга Сергея Шапрана «Некляев. Незаконченная автобиография» практически документальная. Он писал ее несколько лет, роясь в архивах, проверяя источники. Кстати, я его не только об этом не просил, но даже не знал, что он пишет книгу. Он показал мне рукопись, когда она уже была готова к публикации. И я благодарен ему за этот труд, он вообще великий труженик. Он написал и подготовил к изданию десятки книг, он один работает как весь институт литературы. Чего стоит хотя бы двухтомник о жизни и творчестве Василя Быкова.</p>

<p>Что же касается моих книг о самом себе (а все книги всех писателей о них самих), то это художественная литература - и здесь я волен в любых фантазиях. Вот когда-то на роман «Автомат с газировкой с сиропом и без» накинулись люди, которые знали его героев в жизни, участвовали в описанных событиях: это было не так, это было не там и не с теми! Так что же вы сами не написали, как было? Это ведь одна из интереснейших историй Минска! И, разумеется, я писал ее так, чтобы было еще интересней, чем было. Иначе зачем? Это закон беллетристики: или ее интересно читать, или она не нужна.</p>

<p>Вообще, отношение к литературе всегда было разным. От обожания до «собрать бы книги все да сжечь». Даже Лев Толстой под конец жизни заявлял, что если бы все написанное вдруг исчезло, то ничего бы человечество не потеряло. Но до этого он написал и «Хаджи Мурата», и «Войну и мир», и «Анну Каренину», и едва ли не лучшие в мировой прозе «Севастопольские рассказы», в которых себя выдумывал.</p>

<p><strong>- О чем вы больше всего сожалеете сегодня?</strong></p>

<p>- Ни о чем. Я никогда не сожалею о прошлом, это пустая трата энергии и эмоций. Мы ведь предаемся сожалениям исходя из того, что если бы что-то в прошлом сделали не так, как сделали, поступили бы иначе, то было бы лучше. Но это не факт. Скажем, меня из больницы могли завезти не в тюрьму, а в лес... И я мог не жить, но я жив. Так о чем сожалеть?</p>

<p>Вообще, мы мало ценим жизнь и не так радуемся 75 годам, как 75 рублям. Объясняется это и качеством жизни, которую порой лучше пропить, чем прожить, и наследием страны, из которой мы вышли, где железо и стекло что-то стоило, а человеческая жизнь не стоила ничего. Но дело не только в этом. И даже не в том, что канючить и сожалеть, «жыць, як набяжыць», легко. Дело в идее жизни. В том, что мы живем не вперед, а назад. Назад в СССР, в великие октябрьские революции и так далее. Я называю это сотворением прошлого. И оно - как бы наша реальность. А сотворение будущего - утопия.</p>

<p>Не утверждаю, что что все, как было, так и есть. В последнее время что-то стало меняться. Стрелка жизни трудно, драматично, но поворачивается. Из положения назад в положение вперед.</p>

<p><strong>- На сколько лет вперед вы рискнули бы построить планы?</strong></p>

<p>- Так как я не смог отметить нынешний юбилей в Крево, собираюсь отметить там, даст Бог, свое 100-летие. Во всяком случае надеюсь на это. Хотя в романе «Гэй Бэн Гином» Христос говорит Купале: «Не все надежды сбываются не только у людей, но и у Бога...».</p>

<p><strong>ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ:</strong></p>

<p><strong>Поэт Владимир НЕКЛЯЕВ:</strong> «Только в 60 лет я понял, что в любом возрасте бывает настоящая любовь» (<a href="https://www.kp.by/daily/24060.4/303283/" target="_blank">подробности тут</a>)</p>